Читаем без скачивания Любовница лилий - Ярослава Лазарева

– Творчество Есенина меня впечатлило, – прошептал Виктор.

– Соединить миры? – спросила она и лукаво улыбнулась. – Сможешь пообщаться.

– Не провоцируй! – ответил Виктор. – Я хочу лишь узнать правду.

– Хорошо, – спокойно согласилась она. – Смотри.

Они двинулись вслед за поэтом. И тут увидели, что двое мужчин вывернули из-за угла и пристроились за ним.

– А вот и сексоты, – констатировала Соланж, – то бишь секретные сотрудники. Пасут поэта.

Мужчины шли, не отставая, но и не приближаясь. Но Есенин не почувствовал слежку, он был погружен в свои мысли. Минут через десять он вышел на проспект. Освещение все равно было слабым, хотя витрины магазинов, украшенные к новогодним праздникам простенькими электрическими гирляндами, отбрасывали разноцветные отблески на тротуар. Виктор заметил, как мало машин на проспекте. Неуклюжие модели автомобилей того времени тихо ползли по проезжей части, их иногда обгоняли дребезжащие грузовики. Были и громоздкие мотоциклы. Виктор увидел вдали телегу, запряженную двумя лошадьми. Редкие прохожие переходили проспект без всяких правил.

Есенин поравнялся со входом в магазин одежды, оттуда вышла девушка. Виктор окинул взглядом ее наряд: темно-серое мешковатое пальто с воротником-шалькой, меховая горжетка, черная шляпка с топорщащейся вуалеткой, прикрывающей лоб. Золотистые подвитые волосы выбивались из-под полей. Девушка остановилась и открыла ридикюль. Есенин в этот момент поравнялся с ней и что-то тихо проговорил. Она вскинула голову резким движением, словно он ударил ее по лицу, гневно глянула из-под вуали и резко бросила:

– Хам!

– Ой-ей, дамочка-мадамочка, уж очень вы строги! – ответил Есенин и громко добавил нецензурное слово.

Из магазина в этот момент выскочил мужчина и, ни слова не говоря, отвесил поэту оплеуху. Тот полез в драку, но девушка оттащила спутника и быстро увела, что-то сердито ему выговаривая.

– Нэпманы недобитые! – зло прокричал им вслед Есенин.

– Правильно, товарищ! – поддержали его подошедшие сексоты. – Они все ананасы в шампанском жрут…

– Их дело, – ответил Есенин. – А вы Северянина знаете? Ананасы в шампанском – это ж его! Заковыристый поэт.

– Так, к слову пришлось, – ответил один из сексотов.

Он был высокий и худой и периодически покашливал. Виктор определил, что он болен чем-то неизлечимым, и предположил, что это туберкулез. Второй выглядел здоровым и даже упитанным.

– А не выпить ли нам? – вдруг предложил упитанный.

– Ты чего, Паша? – удивился чахоточный.

– За поэзию! – бодро произнес тот и взял Есенина под локоть. – А ведь мы вас узнали, дорогой наш Сергей Александрович! Уважаем ваши творения! Вы наш, простой, русский поэт! Не чета всем этим новомодным и заковыристым, как вы верно изволили выразиться.

– А пошли выпьем! – согласился Есенин.

Сексоты подхватили его с двух сторон и повели по проспекту, о чем-то оживленно переговариваясь. Виктор и Соланж не отставали.

Через пару кварталов троица свернула в темный переулок и спустилась в полуподвальное помещение какого-то дешевого заведения. Ловцы последовали за ними. Есенина усадили за свободный столик, заказали водки и соленых огурцов. Поэту, судя по всему, было все равно с кем пить. Сексоты ловко повели разговор о современной поэзии, хвалили Есенина, одобряли, что он отказался от модных течений, отошел от имажинистов и выбрал свой путь. Ему такие речи явно нравились, он охотно отвечал на тосты, которые следовали один за другим, и быстро хмелел. Виктор чувствовал себя все хуже, эмоции разрывали сердце, хотелось немедленно вмешаться и остановить эту фатальную пьянку. Соланж невозмутимо наблюдала за ним, но ничего не предлагала.

– А ты вот все о тоске пишешь, – говорил чахоточный. – А я и согласен! Иногда так муторно на душе… «Жизнь – обман с чарующей тоскою, / Оттого так и сильна она, / Что своею грубою рукою / Роковые пишет письмена…» – с чувством процитировал он.

– «Я всегда, когда глаза закрою, / Говорю: «Лишь сердце потревожь, / Жизнь – обман, но и она порою / Украшает радостями ложь…» – продолжил Есенин и закрыл глаза. – Ложь, кругом ложь! – пробормотал он.

Виктор видел, что он сильно пьян, его поле заливал мутный болотный цвет «зеленого змия».

– Пошли-ка, – сказал упитанный и поднял поэта.

Тот глянул на него осоловевшими глазами, улыбнулся по-детски и сказал:

– И вот вертится у меня на языке строчка: «…умирать не ново, но и жить, конечно, не новей…»

– Рано умирать, – весело ответил чахоточный.

– Записать бы, – пробормотал Есенин. – Есть ручка?

– Айда с нами, дадим тебе ручку, – обрадованно предложил упитанный.

Они покинули заведение и потащили пьяного поэта по улице. Шли они уверенно, и Виктор понимал, что сексоты действуют по определенному плану. Они свернули в какой-то узкий переулок и приблизились к темному зданию.

– Проспект Майорова, – сообщила Соланж. – Здесь располагается следственная тюрьма ГПУ.

– Господи! – пробормотал Виктор. – Я думал, они поведут его в ту гостиницу.

– А здесь есть подвальный ход, – сказала она. – И он ведет прямиком в «Англетер».

– Не могу больше! – с мукой проговорил Виктор. – Сердце болит… от бессилия.

– Так давай вытащим его, спасем! – с жаром предложила Соланж.

– Нельзя, – тихо ответил он. – Мы не боги и не имеем право вмешиваться. И где же были его ангелы-хранители, хочу я спросить! Плохо они выполняли свою работу.

– Не ной! – презрительно бросила Соланж, крепко ухватила его за руку, и они перенеслись в какое-то помещение.

В углу находился стол, зажженная лампа бросала свет на разложенные документы. Мужчина в форме занимал место за столом. Его лицо находилось в тени. Виктор зацепился взглядом за его обмундирование: суконная рубаха-френч темно-защитного цвета с двумя нагрудными накладными карманами, накинутая на плечи шинель серого сукна с темно-серыми воротником и обшлагами. В петлицах поблескивали металлические треугольники. Сексоты поставили Есенина напротив стола, он плохо соображал и постоянно шатался.

– Да вы присаживайтесь, дорогой товарищ поэт, – любезно пригласил военный.

– Да пошел ты на… – ответил Есенин, послав его на «три буквы».

– Что ты себе позволяешь? – вскрикнул упитанный и ударил его.

– Не надо, – увещевающим голосом сказал военный. – Мы же просто побеседовать… в целях профилактики, так сказать.

– Не о чем нам беседовать, – глухо ответил Есенин.

– Но у нас есть сведения, – размеренным тоном проговорил военный, – что вы собираетесь эмигрировать. Вы не раз высказывались на эту тему в кругу друзей.

– Врут они все! – зло кинул поэт.

Он начал трезветь, его глаза заблестели и приобрели более осмысленное выражение.

– Но вот цитата из вашего собственноручного письма к Куликову в Париж, написанного два года назад: «Если бы я был один, если бы не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть».

– Это ж надо всю мою переписку перлюстрировать! И охота вам? – ехидно произнес Есенин.

– А вот выдержка из вашего стихотворения, написанного годом позже, – не отвечая на реплику, сказал военный и взял из папки лист: «Ах, родина, какой я стал смешной! / На щеки впалые летит сухой румянец. Язык сограждан стал мне как чужой, / В своей стране я словно иностранец».

– «Если крикнет рать святая: / «Кинь ты Русь, живи в раю!» / Я скажу: «Не надо рая, / Дайте родину мою», – продекламировал поэт. – И это тоже мое! – добавил он, пристально глядя на скрывавшееся в тени лицо военного.

Тот усмехнулся и ответил:

– Патриотично! Но ведь «Гой ты, Русь, моя родная…» написано намного раньше.

– А вы, вижу, знаток моего творчества, – сухо проговорил Есенин.

– Пришлось для дела ознакомиться, – пояснил военный. – Но вернемся к теме. Вот что вы пишете не так давно своего другу Чагину: «Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу… и, вероятно, махну за границу». Письмо послано из психиатрической клиники, в которой вы скрывались какое-то время. И снова мы видим, что вы собираетесь за границу. Как вы можете это объяснить?

– Сами же загнали меня в тупик, страшно так-то жить, когда за тобой следят денно и нощно. Слово нельзя сказать, а я от этого задыхаюсь. Но не собираюсь я никуда, так это все в сердцах говорено было, – торопливо произнес Есенин. – Если бы я хотел, то остался бы за границей, когда с Дуней путешествовал. Возможности были.

– Вы имеете в виду вашу бывшую супругу Изи-дору Дункан? – уточнил военный и что-то пометил в блокноте.

– А кого ж еще! – усмехнулся Есенин.

– Значит, уже тогда вас склоняли к эмиграции, – сделал вывод военный и снова что-то записал.