Читаем без скачивания Кватроченто - Сусана Фортес

Слова, которые что-то значат, которые нужно сказать, которые запомнятся, — таких единицы. Я не услышала от него «люблю тебя» или, скажем, «любовь моя» — ни одной из фраз, что обычно произносят в постели. «Как ты припозднилась!» — и все: это могло означать что угодно, но звучало хорошо. В этих словах было осознание истины или красоты, не знаю даже, как объяснить. Я понимала, что сказать такое нелегко. Мне это нравилось. Очень нравилось.

Еще мне нравились морщины на его лице, загадочные, как бороздки на стволах деревьев. Все, что было отражением прожитых лет, делало его еще желаннее: сипловатый усталый голос, плечи, еще крепкие, но утратившие часть своей силы за последние годы, густые подбритые волосы, серебристые виски, и главное — его взгляд, взгляд немолодого мужчины. По тому, как человек смотрит, можно понять, как он мыслит, каковы его отношения с миром. Его взгляд был вестником смертельной опасности — опасности того, что этот человек станет мне насущно необходим.

И вот мы оба улеглись на спину, наблюдая через окно за ночным садом, и между нами возникло что-то, похожее на нежность. Луна в обрамлении плетей глицинии казалась мне отличным символом великолепной ночи. Я положила руку ему на бедро — и вдруг белая вспышка резко вырвала из темноты наши обнаженные тела. «Прожектор», — подумала я, но потом поняла, что это два снопа света от автомобильных фар — словно два водяных столба, поднятых смерчем. Они осветили ослепительно белые простыни, изголовье кровати, раскладной диван перед окном, обшарили все углы и исчезли. Это продолжалось несколько секунд — достаточно, чтобы поверить в реальность происходящего. Не больше. Потом — темнота. Я хотела сразу же встать, но он удержал меня, прижав к губам палец — «молчи». Потом донесся шорох шин по гравию и рокот мотора — автомобиль спускался по холму. И только услышав эти звуки, я испугалась.

— Спокойно, — сказал Джулио, — они уехали.

XXIV

Лоренцо Медичи насторожился не столько от звука, сколько от дрожи — свет, проходя через стекла, странным образом трепетал, точно стая вспугнутых голубок. Великолепный инстинктивно обернулся, и в этот миг Антони Маффеи схватил его за плечо, чтобы ударить в живот венецианским ушастым кинжалом. С другой стороны Стефано ди Баньоне хотел было погрузить клинок в шею Лоренцо, но тот изо всех сил рванулся вперед — плащ соскользнул с плеч — и оказался лицом к нападающим, сжимая в руке меч. Хотя двигался он очень быстро, а все же не смог уберечься от кинжала, оставившего глубокий порез под правым ухом. Из раны обильно лилась кровь, но Лоренцо отражал атаки священников, пока не подоспели его люди и не открыли путь к отступлению. Перепрыгнув через деревянные перила, он добрался до хоров, но тут из бокового нефа навстречу ему выбежали убийцы Джулиано во главе с Пацци; среди них было немало наемников-перуджийцев с мечами и в шлемах. В схватке был смертельно ранен в живот Франческо Нори, друг Лоренцо, а юноше из дружественного Медичи семейства Кавальканти сильнейшим ударом отрубили руку. Кто-то сказал в тот день, что кровь флорентийцев оказалась не красной, но черной.

Собор сделался пристанищем теней. Пьерпаоло Мазони с истерзанными глазами сидел на полу, прислонившись спиной к гладкому пилястру, и его связывала с жизнью лишь тонкая нить сознания, которая могла оборваться в любой момент. Он делал невозможное, чтобы сохранить ясную голову, из страха умереть, не завершив свои дела в этом мире. С искаженным лицом и синими веками, он дышал бурно, как умирающий зверь. Таким и нашел его Лука: художник к тому времени уже готов был сдаться.

— Маэстро! — воскликнул мальчик, видя, как учитель сидит на полу и не узнает его.

Он положил на глаза Мазони влажный платок, чтобы облегчить его страдания, но тот знал: от порошка, брошенного его врагом, нет противоядия. То была едкая смесь серы и мальты, полужидкого битума: задолго до членов тайных обществ ее применяли воины Митридата, царя Понтийского, против римских легионеров. Мальчик не сразу привык к темноте и не сознавал, что его учитель совершенно ослеп. Он понял это лишь тогда, когда художник позвал его сдавленным, словно шедшим из глубочайшего мрака голосом — эхом из загробного мира.

— Подойди. — Мазони напрягался как мог, чтобы говорить внятно.

Лука стал на колени рядом с ним, словно послушный сын, и навострил уши. Но услышанное из уст учителя было не долгожданной великой тайной, а приказанием — столь же строгим, сколь и загадочным.

Мальчик уже знал, что «Мадонна из Ньеволе» заключает в себе некий секрет — некую исповедь, знал, что она как-то связана с книгами, что хранятся, запертые на ключ, в спальне художника. Однако он никогда не подозревал, что картина может иметь отношение к государственному преступлению, которое совершалось под огромным куполом храма — святыни всего христианского мира.

Лука мигом вспомнил один из первых разговоров с художником, вскоре после своего прибытия во Флоренцию. Мальчик хорошо помнил его — тогда он узнал, что существует труд Аристотеля «О причинах», переведенный доминиканским монахом Августином из Перуджи, та книга, миниатюры в которой не раз навевали Луке страшные сны. В ней утверждалось, что, если раскрыть слишком много тайн природы и искусства, сломается небесная печать, и это повлечет за собой тяжкие бедствия.

— Значит, вы не желаете, чтобы красота и мудрость стали всеобщим достоянием? — не без лукавства спросил он учителя, рассчитывая прижать того к стене.

— Не истолковывай мои слова превратно. Ты прекрасно знаешь, что я хотел сказать не это. Я всего лишь говорю, что, если художник причастен к тайнам, способным вызвать благие и дурные последствия, он имеет право и даже обязан прибегать к секретному языку, понятному только таким, как он. И прежде всего — оберегать свои творения от тех, кто может воспользоваться этими орудиями духа для расширения своей земной власти и утоления жажды господства.

Этот разговор мелькнул в памяти мальчика, пока тот пытался понять смысл приказа. Куда ни шло — сжечь «Мадонну» или препоручить ее заботам маэстро Верроккьо: с его опытом, со множеством друзей в Тоскане и за ее пределами, он мог спрятать картину в надежном месте. Но зачем отдавать ее Леонардо, сумасброду и шутнику, тратящему время на ненужные поделки вместо выполнения заказов? Будь еще он другом, хотя бы приятелем Мазони, — тогда ладно. С самой первой встречи Лука видел в Леонардо лишь тщеславного, надутого франта, который аккуратно укладывает волосы, носит короткие розовые туники, яшмовые перстни и сафьяновые башмаки. Против воли Лука признавал, что Леонардо мастерски владеет кистью, но от этого неприязнь только усиливалась. Мальчика кольнула обида — почему учитель доверяет судьбу картины молодому ученику, а не ему, Луке? Но он склонил голову и подавил в себе оскорбленную гордость.

— Мне ничего не надо делать? Вы уверены? — только и осмелился спросить он.

— Нет, Лука, лучше тебе не вмешиваться в эти дела. Это старые счеты, которые я должен свести. — Голос Мазони немного прояснился, словно приход мальчика вдохнул в него бодрость.

— Это вы про герцога Урбино, ведь правда? — Голос Луки звучал так, точно он сделал великое открытие. — Всем известно, что вы работали при его дворе.

— Да неужели? — Повернувшись к мальчику, Мазони попытался скривить губы в ухмылке, словно сочувствовал его простодушию, но лицо его не выглядело насмешливым: скорее казалось, что художник углубился в воспоминания, думая о том, что и он когда-то был юным и простодушным, и сожалея — не о том, что был им, а о том, что перестал быть. Затем он продолжил снисходительным тоном: — Итак, я имею серьезные основания полагать, что именно он стоит за всей этой бойней. И я уверен, что им двигают не одни политические соображения. Поэтому очень важно, чтобы моя «Мадонна» никогда не попала ему в руки. Тебе понятно?

— Нет, непонятно, — Лука нахмурился, — но я сделаю все, как вы велите. Сейчас не время препираться.

— Хорошо, мой мальчик. — Подобие улыбки на губах Мазони превратилось в гримасу боли. — А теперь беги.

— Кто-то ведь должен рассказать Лоренцо Великолепному о ваших подозрениях, — настаивал тот, желая хоть как-то поучаствовать в этом деле.

— Бога ради, Лука, мы даже не знаем, жив ли он. А если жив и сумел выпутаться, то не пойдет против своего союзника без веских доказательств.

— Но если все так, как вы говорите, есть же хоть один свидетель его преступления…

Художник двусмысленно улыбнулся. На лице его больше не отражалась боль — лишь бесконечная усталость.

— Федерико да Монтефельтро, пожалуй, самый коварный и самый начитанный из всех известных мне людей.

Мазони задумался на миг, вспомнив открытую только избранным библиотеку Урбино и сельский дом, где имелось все для работы: подставки, перочинные ножи разных размеров, больше двух десятков флаконов со всеми мыслимыми видами чернил. В те годы библиотека герцога Урбино была самой богатой на полуострове, богаче даже той, что собрали Медичи, и там хранились удивительные рукописи — герцог привез их из Колхиды, страны, куда заплыли Ясон и аргонавты в поисках золотого руна. Кроме того, Монтефельтро владел превосходным собранием политической и дипломатической переписки — одним из крупнейших в то время. Кто мог догадаться, что именно библиотека герцога изобличит его спустя века?