Читаем без скачивания Миледи Ротман - Владимир Личутин

— Ну и уходи, — с видимым облегчением откликнулся Ротман, словно давно дожидался этого признания. — Держать не буду. Если не любишь, так зачем мучиться? Не собака же на цепи, верно? Разойдемся, как в море корабли. Ложек нам не делить и горшков не бить. Хлебнули сливок с кринки, а они горькие. Иль корова дурная, иль молоко перестояло, — сказал с обидою, жестко, стараясь выказать мужество. Но внутри ойкнуло и заныло, будто там обдали крутым кипятком. Ротман подошел к окну, застив Миледи свет, вдруг потряс головою и вздохнул. — Пожалуй, нам лучше разойтись. Зачем мучить друг друга? Ты натура тонкая, я же дундук, мясо на вертеле. Жарюсь, с боку на бок крутит жизнь, и везде мне неуютно. Тебе нужен надежный человек, а я временный на этом свете.

Иван сказал с такой тоскою, что все в нем перевернулось; после этих исповедальных слов надо было уйти из Милкиной жизни и никогда не возвращаться. Но если она тупая телка, если у нее сердце каменное, если у нее не глаза, а рачьи зенки, если уши завешены мочалом, то какая же неисповедимая сила держит Ивана у порога, не дает отшагнуть из дому? Одиночество страшнее неволи, и как печально коротать долгий век одному, когда нет подле родного человечка.

Есть на миру бабьи угодники, кто любит открыто, словесно, у кого язык болтается, как коровье ботало, и никогда не заржавеет, не запнется, чтобы излить потоки похвалебщины любой встречной-поперечной, держа в это время сердце на замке. Таких юбочников девки любят. Но есть, братцы, мужики внешне суровые, неотзывчивые на словесные украсы, примолвки и обманки, пригрубые и молчаливые, но любят они душою скрытно и оттого особенно полно, привязчиво, часто виноватясь втайне и переживая от своей немоты…

Ротман из первого разряда людей уже выпал со временем и во второй не подпал; он мог без нужды нести околесицу, мешая стихи с прозою, вить словеса под самые небеса, но порою язык как бы пристывал к зубам, и не отодрать его, хотя в голове толклись самые нежные признания, как в невольной клетке.

За три года семейных передряг они так и не притерлись, и долгая война по пустякам с переменным успехом изматывала и невольно замыкала сердце на запоры. И все труднее отпирались они, уже с натугою раскрепощалась от обиды грудь, и все реже отыскивались сокровенные жалостные признания.

Милке-то что, с нее как с гуся вода; вытаращит крапивной зелени бесстыжие глаза, оближет пунцовые набухшие губы и невинно, как девочка у песочницы, вдруг скажет: «Ваня, прости меня». Нарочито отвернется Иван, выдерживая прекрасное мгновение, потомит бабу, точа в себе угасающую обиду за неправедные оскорбления, и, уже улыбаясь пока не самим лицом, но как бы внутренней стороною его, каменно зажимая губы, но уже прощая во всем, буркнет со спазмою в горле: «Да ладно. Чего там».

Уж сколько раз разбегались: кажется, горшки об пол навсегда и даже на вожжах не притянуть обратно, не повязать железными цепями, — так зауросят. И снова отмякали, превращая размолвку в некое театральное игрище, чтобы разжечь чувства, и тогда особенно хмельно, упоенно любилось.

Но сегодня Иван не слышал в голосе Миледи прежней бабьей истеричной нервенности, говорила она устало и обреченно, с женской холодноватой жалостью, как с посторонним горемыкою, и из всех ее слов выходило, что во всем виноват Ротман, а на семье поставлен окончательный крест.

… Иван нерешительно топтался у окна, разглядывая двор, поросший вдоль забора жирным лопушатником, кулижку ближнего болота, густо обметанного запашистым канаварником, блескучую гору жестяных банок, выкинутых из воинской части в заросли ивняка. Все было скучно, мелко, и хотелось выть. Весь раздрай, мелкая толкотня и неожиданная свара не стоили и гроша ломаного, ибо непонятен был вызов жены, ее напор, толкающий на ответную жесточь.

«Надо уйти, надо уйти, — твердил Иван сам себе. — Она меня держит за половую тряпку».

Иван оглянулся, выдавил прощальную улыбку; веки его дрожали, и он не мог собрать глаза для твердого взгляда. И Миледи вдруг плаксиво простонала, зажимая в груди рыдание:

— Ваня, прости дуру.

И протянула навстречу, как слепая к поводырю, тонкую, почти прозрачную ладонь с голубыми ветвистыми жилками, и перламутровые острые ноготки были как беспомощные клювики небесных птичек. Жалкая, вдруг подурневшая, с треугольником морщин на сдвинутом в грудку лбе, она была похожа на луговую желтую бобошку, попавшую под хлесткий ливень. Ну как не пожалеть ее, братцы?

Иван через тяготу, пересиливая себя, опустился на кровать, приобнял жену; на душе было глухо, неотзывчиво. Он не мог объяснить, почему не ушел и сам сунулся обратно в безысходную клетку.

Он сторонне, как чужой, с холодным любопытством наблюдал за Миледи и уже верно знал, что не любит ее; но чем больше понимал это, тем более прирастал к жене уже иным, незнаемым прежде чувством. Он жалел ее, беспомощную и некрасовитую, обреченную жить на краю света, и думал, а что же с нею станется, бедной, если кинет на распутье в одинокости в уже немалых для женщины годах и тем загонит обратно в заверстанный обыденный круг, как ломовую клячу, лишив Миледи всякой мечты.

Да, Иван Ротман не рыцарь, не знаменитый футболист, не принц и не купец первой гильдии, но он все-таки поэт, человек отменитый от прочих, он чувствует на себе Божье прикосновение, он — с печатью на лбу, с тем самым третьим глазом, коим возможно видеть самое непостижное для иных и таинственное, что скрыто для многих. Поэты — особое безрассудное племя, близкое к бомжам, и верстаются в эту легкомысленную внешне ватагу не по качеству стиха и не по звучности рифмы, но по устройству всего естества, — именно в этом они похожи меж собою, как родные братья. И не сказать бы, что они без царя в голове, но этот царь особого престола и правит подданными на свой лад, признавая за ними лишь особость душевного строя…

Эх, кабы жена-то понимала, что с нею живет поэт: и тогда любое прозябание, любые тягости сносились бы с неколебимым упорством, а пресность быта воспринималась бы с чисто поэтическим прекраснодушием: «Живи, пока живешь! Ушел в могилу и мир унес с собою!»

Ротман пристально вгляделся в жену и нашел, что она, подобравши ноги под себя, в рыжем куколе волос, пригорбленная и пониклая, как-то странно скукожилась и сейчас похожа на птаху небесную, просящую последней милости у Господа. И вдруг как бы сами собою проступили в голове строки: «Синица сидит на ветке, будто висит в петле. Ее душа стучит в окно, словно просится на поклон». Ротман пожалел, что нет с собою записной книжки, и старался затвердить в памяти стих, чтобы не забыть.

Жена кидала частые вопросительные взгляды на мужа, но молча; она уже попросила прощения и сейчас ждала, чтобы перед нею пали на колени и отдали ответную милость. Ротман понял, что трясину чужести надо забутить скорыми, может быть, взбалмошными словами, нисколько не заботясь о смысле их, но чтобы они не стали судейскими и не углубляли разлада.

— Солнышко мое! Миля, ты сейчас похожа на солнышко на восходе, мутное, как бы туманное, призадернутое жиденьким облаком. Оно и не греет пока явно, сонное, с помятым ликом, но уже тем, что появилось на небосводе, обнадеживает будущим теплом, и что день разведрится, и дождя наконец-то не будет, и все станет ясным наконец и понятным. Ну, милая, что же нам делить с тобою, чего понапрасну биться лбами, высекая искры, и травить душу?

Ротман привлек жену, погладил по голове, и, погружая ладонь в рыжие лохмы, пропуская шелковистые упругие пряди сквозь пальцы, вдруг почувствовал, как и сам-то оттаял, внутренне выпрямился, обрадел сердцем, и щекотная прохлада скользнула по спине, обнимая все упругое живое естество. Боже мой! Как непостоянен, как ветренен человек, как взбулгачены душевные потоки, расплетаясь вдруг на тысячи косиц, а после свиваясь вновь в глубокое коварное улово, в коем пропадает скоро всякое безрассудное слово. А покружит в глубинах, наконец-то всплывает наружу уже вовсе в ином смысле.

— Ничего не объяснится уже никогда. Так все запуталось, что и жить не хочется.

— Наверное, я чего-то не знаю, и ты не хочешь сказать. Но я не ковыряюсь в твоей тайне, если тебе одной с нею легче. Родная моя, наша семья — это крохотная страна, удивительно похожая на огромную Россию, ныне приготовленную к распятию. Все хуже и хуже, с каждым днем яснее, что беды не избежать, она на пороге, но все живут на авось, надеются, что придет Некто, особого качества человек, и развяжет все напрасные узлы и таким подобающим образом устроит жизнь, что трещины склеятся без волнений и встряски и кувшин снова заполнится молоком.

— Так ты хочешь крови? — безучастно спросила Миледи, на миг вырываясь из тягостной трясины. Слова Ротмана кружились, как чайки на ветру, гомозились, вопили, вроде бы вырывая друг у дружки съестной кусок, но в этом мельтешенье был невидимый притягливый центр, придававший вихренному полету чаек какой-то разумный смысл. Все речи Ротмана нынче, о чем бы ни витийствовал он, были вроде вихоря, в самой матке которого, в его средоточии копилась убийственная мрачная сила. — Возьми и выпей мою…