Читаем без скачивания Почерк Леонардо - Дина Рубина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она вынесла из кладовки две небольшие картонки без рам. Расставила на стульях.
– Никак не соберусь в рамы взять, – сказала Ариша. – Жизнь такая безумная.
– А кто это? – спросила Анна, внимательно разглядывая оба портрета – старика и мальчика. Старик написан был в охристой гамме, фон не закончен. Зато хорошо получилось выразительное лицо с крупным волевым носом, сильным подбородком и спокойными глазами. Мальчик тоже был не закончен – вместо рубашки несколько широких синих мазков. Вообще мальчик был так написан, словно присел на минутку и сейчас опять куда-то сорвется. Физиономия славная, чубчик торчит на бритой голове, серые глаза лукаво скошены вбок, губы чуть улыбаются.
– Понятия не имею, кто, – сказала Ариша, плюхаясь на диван рядом с Анной. И они замолчали обе, разглядывая портреты. – Сзади стариковской картонки почему-то написано «Арнауткин». Может, фамилия? Вот кто мог бы сказать – Панна Иванна покойная, она всех помнила.
– Мальчик… – задумчиво проговорила Анна. – Я его знаю.
Ариша расхохоталась и обняла ее, притянула к себе, чмокнула в щеку.
– Опомнись! – сказала. – Он уже не мальчик, а дедушка… Там год написан на обороте – пятьдесят второй.
* * *Отец пришел на представление в первый же вечер, хотя она только собиралась с духом – позвонить и пригласить. Трогательно купил самый дорогой билет, сел во втором ряду, напротив форганга. И, выбежав после привычного «Воздушные канатоходцы Стрелецкие!!!», Анна сразу его увидела: стекла очков отсвечивали под прожекторами, да и сердце в ту сторону потянуло. Он сидел с неподвижным, официальным «докторским» лицом – значит, ужасно волновался.
Она вскинула руки, замерев в комплименте, несколько мгновений пережидая гром аплодисментов, каким публика всегда встречала ослепительный их выход. И затем уже бросала мимолетный взгляд в сторону, где поблескивали очки. Значит, зрение упало, если не снимает их совсем…
И она знала, что ему нравится, очень нравится их номер, ведь это действительно классная работа, а отец всегда понимал толк в таких вещах, всегда был любителем риска и мужества, и красоты «усилья тела», всегда уважал и даже поклонялся любому физическому достижению, мастерству.
После представления она попросила униформиста Славу сбегать, привести отца в гардеробную. Специально не переодевалась – пусть увидит ее в гриме, в костюме, вблизи. И когда вошел, все такой же внушительный, чуть сутулясь в тесноватой гардеробной, загроможденной коферами, – даже застыл на пороге, не решаясь приблизиться к дочери.
– Ох, какая ты… – проговорил отец, и она, зажмурившись, бросилась к нему, и они крепко обнялись, как в детстве. – На «копки-баранки» тебя уж не возьмешь, – сказал он.
И затем говорили быстро, одновременно, счастливо! Он зачем-то перебирал все ее трюки – наверное, хотел показать, что отметил, и оценил, и восхищен… Володька —все же такой деликатный человек – вышел и оставил их вдвоем… А они все перебивали друг друга, и вспоминали, и наговориться не могли…
Но – ни слова о Машуте, ни единого слова. Пока наконец Анна не проговорила:
– Папа… знаешь… я бы хотела повидать ее. Он запнулся, улыбка сошла с лица. Задумался – видно, подыскивал слова. Потом вспомнил, что Нюта ведь… что с ней не надо слова подыскивать… С трудом проговорил:
– Понимаешь, дочура… Она сейчас дома, после длительного лечения… – И вдруг, сам на себя разозлившись, хлопнул по колену. – Знаешь, что? Приходи! Знаешь – приходи! Я… подготовлю, постараюсь… Она сейчас в ремиссии… Да, в самом деле!
И когда решился, опять повеселел, стал рассказывать про госпиталь: его никак не отпускают на пенсию, никак!
– А зачем тебе пенсия? – удивилась она. – Ты совсем еще молодцом, пап!
Явился Володька, принес из буфета кофе и конфет. И они долго еще сидели втроем, пока отец не спохватился, не охнул, на часы глянув:
– Вот это да! – сказал. – Вот время-то бежит! А я вроде только зашел минуту назад… Там с Машутой Христина сидит, добрая душа: так хотела прийти на представление и отпустила меня первым.
– Ничего, – отозвалась Анна, – посмотрит еще.
Уходя, отец достал из кармана пальто какой-то белый больничный конверт, из которого вытащил конверт поменьше, и уже в руке у него она мгновенно узнала этот почерк.
Лишь один человек на свете мог написать ей письмо этим почерком! Кинулась, выхватила конверт! И пока отец торопливо объяснял, что вот, года три назад пришло на их адрес, и он спрятал, чтобы Машута не… и сам, старый дурень, забыл, – Анна уже читала, жадно бегая глазами по строчкам, вбирая в себя это изящное кружение смысла, прекрасную зеркальную вязь, что необъяснимо отражала бег ее собственной руки, вплетаясь малейшими изгибами, в точности укладываясь в пустоты, врисовываясь в вензеля душевного разбега…
«Ангел мой Нюта! – писал Элиэзер, и каждое слово отзывалось в ней сладкой тоской по себе самой, по самой себе – той, что так странно отражал этот физически непохожий, но сокровенно парный, зеркальный ее душе человек. – Не знаю, прочтешь ли ты это письмо. Надеюсь, когда-нибудь прочтешь…»
И после того, как ушел отец, она вновь и вновь, уже спокойнее перечитывала письмо, отпивая мелкими глотками из третьей по счету чашки кофе. Молчала странно, глубоко… раза два вытерла глаза сгибом локтя…
И разгримированный уже, переодетый Володька, сидя в кресле, терпеливо листал прошлогодний номер журнала «Эстрада и цирк», ожидая, пока она придет в себя и расскажет про этого чудилу, который – ну надо же! – объявился, как черт из табакерки. Интересно, чем он там занят, на что живет?..
* * *Назавтра, в свой выходной, Анна с букетом пурпурных астр и большой коробкой конфет поднималась на третий этаж по лестнице, знакомой даже на ощупь.
Подъезд не так давно красили. «Аня-дура», в отчаянии вырезанное в седьмом классе на перилах неким Володькой Стрелецким, было закрашено коричневой масляной краской, но рукой прощупывалось.
И пока поднималась, она все яснее видела свой обратный отсюда отчаянный бег. Но все уже понимая, всем сердцем пыталась остановить лавину. Постояла у самой двери, потопталась… Раза два, повернувшись, спускалась на несколько ступеней и поднималась вновь. Только увидеть, сказала себе. Решилась, сильно выдохнула, как перед канатом. И позвонила.
Открыл отец – одетый, как на выход, напряженно-торжественный. Шагнул к ней наружу, притворив за собой дверь, и сказал вполголоса:
– Постой здесь минутку… Я надеюсь… Я поработал и… надеюсь!
Вошел, и Анна услышала его бодро-дурацкий, всегда неумело бодрый голос, каким в детстве он изображал деда Мороза: «А кто это к Нюточке пришел, кто принес подарки-подарунки?!»
– Машута! Машенька… Знаешь, кто к нам пришел?
Молчание. Или просто тихий донельзя голос. Зато Христина ахнула, восторженно гаркнула:
– Так шо? Неужто Нютка наша зъявилася?!
Все напортила, «ведмидиха»! Тишина зависла, напряглась… А отец продолжал бодро:
– Да, наша Нюта приехала, Машенька… Навестить тебя приехала твоя доченька…
Увы, тоже не артист, не дипломат… Бедняга.
Анна резко толкнула дверь, вошла, стянула и бросила на стул куртку.
Сквозь открытую дверь она увидела в кресле Машу. Та страшно изменилась: поседела, ссохлась, и в то же время как-то… отяжелела. Потом, перебирая в памяти мгновения этой встречи, Анна поняла, откуда впечатление тяжести: одутловатое, неподвижное лицо и сонное движение когда-то быстрых глубоких глаз.
Она подошла, присела перед Машутой на корточки, погладила вялую руку и мягко проговорила:
– Ма… я так хотела тебя увидеть.
Машута беспомощно оглянулась на мужа. Отец ласково улыбнулся – столько страдания в этой улыбке было:
– Ты что, Нюту не узнаешь, детка?
И тогда Маша проговорила не своим, бесцветным треснутым голосом:
– Но это не она.
И вдруг поднялась. И Анна поднялась. Она видела, как медленно меняется лицо Машуты, как нарастает возбуждение, ползут по щекам красные пятна.
– Толя! – Маша повернулась к мужу. – Ты такой наивный, ей-богу… Я так и знала, что тебя обманут. Это же не она!
– Та хто же?! – крикнула Христина. – От новости! – И отец за спиной показал ей раздраженно – молчи, ради бога, дура набитая.
– Машута… – начал он терпеливо. – Мы же с тобой договорились… Мы все обсудили… Ты обещала мне…
– Я обещала касательно Нюты! – с силой воскликнула Маша. – Но это не она, я же вижу! Нюты, может, давно уже нет! Это та, проклятая, проклятая! Из зеркала!
Анна отпрянула, попятилась…
Отец шагнул и крепко обнял дочь за плечи.
– Маша, Маша! – умоляюще воскликнул он. – Ради бога! Опомнись, это же Нюта, наша девочка! Она сейчас замечательная артистка! Если б ты видела, как люди ей хлопают, сколько радости, сколько восторга…
Господи, ну зачем он… неужели не видит, как прочно сидит безумие в этих одутловатых чертах.
