Читаем без скачивания Только один человек - Гурам Дочанашвили

— Ну, как ты... старина?

А это еще что за образина, будь он неладен...

— Я вам не старина, — буркнул я, вмиг посуровев.

Не в состоянии наклонить голову, я кое-как, с превеликим тру­дом, нащупал пальцами туфлю, она пришлась мне впору.

— А как же тебя звать?

— Сима.

Он глянул на меня с недоумением, и я пояснил:

— Мое полное имя — Герасиме.

— Очень хорошо. Так вы не обидитесь, если я буду вас звать Герасиме?

И тут снова у меня, горемыки, пошла в голове круговерть, и я ответил расслабленным голосом:

— Нет, нет, почему же...

Несчастное мое пережженное горло — ох-хо-хо, ух-ху-ху, пивка бы сейчас, а еще бы лучше — глоток свежего воздуха; пошатываясь, перешагнул я через чей-то портфель и двинулся по узкому проходу; лязгнули рельсы, качнувшись, я стукнулся о противоположную полку, снова выпрямился; а некоторое время спустя я уже стоял у распахнутой двери вагона, сжимая пальцами поручни и подставив сполоснутое водой лицо ветерку. Теперь, чуть протрезвев, я с почти­тельным страхом вглядывался в обступивший меня громыхающий ад — как будто бы начинало светать, да-а... и еще мне показалось, что я еду в обратную сторону — то ли возвращаюсь в Тбилиси, то ли и вовсе — еду в Кахетию; эдак со мной случилось не впервой — во время поездки в Баден-Баден я даже чуть не выпрыгнул из вагона... Кто-то осторожно похлопал меня по плечу, я в ужасе отпрянул от с грохотом рванувшейся двери разъяренного поезда, повернул голову и — снова он, этот мой сосед по вагону, только теперь с рюкзаком в руке. И спрашивает с улыбкой:

— Абдарауду?

— Что? — выкрикнул я, но голос мой потонул в перестуке колес.

— Не хотите ли пива, Герасиме?

Да как он посмел! Я было напряг затуманенный мозг, силясь придумать ответ построже, но вдруг припомнил, что мне так страшно, оох, хотелось... и потянулся в его сторону рукой; он опустил рюкзак, стал на колени, сноровисто открыл «Жигулевское», отколупнув крышку о железную вагонную пепельницу, и протянул мне бутылку; где уж там было думать о стакане, и я — это я-то! — приложился прямо к горлышку... а когда, чуть позже, я облегченно вздохнул полной грудью, то сразу же почувствовал, как вдруг развязался какой-то бессовестно стянутый узел на моей щеке, легкие ощутили приток свежего воздуха, голову внезапно отпустила боль, в глазах просветлело — я становился человеком.

— А ты еще бы одну, а, Герасиме?

От этих перескоков с «вы» на «ты» меня всего выворачивало, но я не мог его одернуть (он напоил меня пивом, когда я так его жаждал), поэтому, чтоб хоть как-то доказать свое превосходство, я подчер­кнуто посмотрел на свои «Сейко» — кстати, было около пяти, до Адлера оставалось четыре часа, а там мне должны подбросить целый ящик коньяка; хлопну стопочку, и в Лиепаю прибуду свежень­кий, как огурчик. И что только меня заставило вчера так надрызгать­ся...

— Эти часы не требуют завода, верно? — поинтересовался он.

— Да!

— И... они водонепроницаемые?

— Да... а как же.

Он чего-то помрачнел — я решил, что от зависти, — и с печалью в голосе говорит:

— А хоть бы даже и совсем испортились, время-то все равно ничто не остановит. Стареем, друже...

Я чуть не взорвался, но опять вспомнил про ту бутылку... К тому же мне хотелось еще...

— Может, вам еще хочется? — мгновенно почувствовал он.

— Чего?— обрадовался я, сделав, однако, вид, что не понял.

— Чего? А пивка...

— Не знаю... может быть, может быть...

— На, дорогой.

Я приложился и пил, пил, оох, пил, пережженное горло смягчалось, пена смазывала его, словно бальзам, и когда я, стоя с откинутой головой, услышал: «Еще чуток потерпи, Герасиме, в Чиатура и вина выпьем», то поначалу не придал этим словам значения, но, еще слегка поднабравшись бодрости, молниеносно оторвался от бутылки и вовсю вытаращил глаза:

— А что мы потеряли в Чиатура,.. вот еще тоже!

— Или мы раньше сойдем с поезда?

— Почему это раньше — до Адлера четыре часа езды...

— А что нам надо в Адлере? — в свою очередь удивился он.

— Как что... — опешил я. — Мне же оттуда лететь на «ТУ» в Лиепаю.

— Аа, — улыбнулся он, — ты, значит, уже не помнишь.

— Чего не помню?

— Но мы же вчера договорились, вчера ночью.

— О чем!..

— О поездке в Чиатура и, как видишь, выполнили свое намерение, как и подобает мужчинам...

— Вы... мы что, вчера ночью вместе пили?

— Ну а как же, прекраснейшим образом.

И я припомнил: пойдем, говорил он мне, побродим по нашей земле, насмотримся на родину нашу, Грузию; и все повторял вос­торженно: Верхняя-то Имерети — это ведь что ни на есть самая-распросамая Грузия, тут сочетаются запад наш и восток; возьми, мол, хоть продолжение Гоми-Корбоули-Сачхере, тамошние жители всей своей степенной повадкой, да и медлительным говором своим вроде бы похожи на картлийцев, но в то же время это настоящие имере­тины... а я, глупец, только кивал ему головой: интересно, мол, очень интересно, и — ба! — вспомнил — мы даже с ним облобызались; незадолго перед тем я отпустил шофера и решил до прихода поезда опрокинуть прямо возле ларька одну-единственную безобидную кружечку пива — очень уж меня мучила жажда (это после рыбца бывает), а там как раз стояла группа каких-то подвыпивших фило­логов, которые то ли в шутку, то ли всерьез — черт их разберет, странный они народ, эти филологи — пили за трехличный глагол[21]; среди них оказался один мой бывший одноклассник, и хотя мы с ним в особой дружбе никогда не состояли, однако вроде бы по-настоящему обрадовались друг другу; он пододвинул мне по узкому при­лавку кружку, я отхлебнул и с первого же глотка немного подивился вкусу этого нашего пива, каким-то оно мне показалось уж очень крепким и жестким, не то что чешское, датское, арабское — они совсем другие. Тем не менее я выпил до дна и сразу же ощутил какое-то необычное возбуждение. Тут бы самое время распрощаться, только не успел я и слова вымолвить, как мне уже наполнили вторую кружку, ведь не уйдешь же по-хамски, не поблагодарив, а мне никак не удавалось вступить в разговор, потому что филологи затеяли яростный спор в связи с тем, что один из них сопоставил трехличный глагол с безликим[22] человеком, после чего они, разгорячившись, стали толковать относительно какого-то типа, которого одни называли без­ликим, другие — двуликим, а кое-кто даже утверждал, что он-де, бестия, подонок и проходимец, семилик, и вот, мол, такой-то гнусный субъект, как это ни печально, сумел занять высокое положение и обрести громкое имя. Мне было скучно их слушать, я незаметно вытянул вторую кружку, почувствовал, что меня основательно раз­морило, и решил вежливо откланяться, но в это самое время, как нарочно, кто-то предложил выпить за детство, а детство, — вы, надеюсь, и сами со мною согласитесь, — детство — это ведь чудо что такое, верно? — я и опрокинул третью кружку, а филологи уже снова вернулись к разговору о том человеке, безликом или многоли­ком, истом, по их словам, безбожнике, который красит волосы и ни бельмеса ни в чем не смыслит; хотя в таком духе, правда, говорили одни, тогда как другие утверждали совсем обратное: как бы не так, мол, он все распрекрасно понимает, но для такого поста, на который его назначили, мозгов у него маловато, вот он со злости и держит рядом с собой только такую же бездарь, как сам. И только один филолог за него вступился, да и то довольно неудачно: а что, мол, прикажешь, ему, бедолаге, делать; потом они как-то неприметно сме­нили тему разговора на литературу — превозносили вовсю Гурамишвили и Важа Пшавела, читали стихи, дальше-больше, добрались постепенно до самых высоких материй, даже раза два помянули Шуберта... короче говоря, как я теперь понимаю, пороли всякую чушь, а я тем временем, пошатываясь, пил за братьев и сестер, и, насколько я теперь понимаю, именно этот тост за братьев и сестер меня доконал окончательно. Я, правда, чувствовал, что нетвердо держусь на ногах, но, думаю, глупости, что может со мной статься от какого-то пива, однако все-таки, на всякий случай, решил про­верить себя и стал сам себе задавать в уме вопросы, причем, надо сказать, отвечал на них вполне правильно: «А ну-ка, как звали моего отца? — Вахтанг, говорю... Ну-ка, какой у нас нынче год?... — Нынче у нас тысяча девятьсот семьдесят первый, говорю...» Находясь вот в эдаком состоянии, я невзначай подметил, что они, оказывается, добавляли в пиво водку, и — что же! — мне, ослу и болвану, это даже польстило — вот, мол, с какими молодцами веду я компанию, и я тут же, на железнодорожной платформе, первым предложил тост за дальние дороги и увлекательные странствия, а этот, что угощал меня сейчас свежим пивом, не знаю, с какой радости — рас­чухал ли, что я человек с положением, или еще что, — только изо всех сил вцепился в меня и стал уговаривать вместе пошататься по Грузии, на что я, вислоухий, будучи в хмельной одури, охотно дал свое согласие, после чего мы с ним и поплелись в обнимку невесть куда, шатаясь из стороны в сторону. Но кто он и что он, один бес знает; может, привязался ко мне, потому что ждет от меня какой-то выгоды... А тут он и в самом деле говорит: