Читаем без скачивания Классики и психиатры - Ирина Сироткина

На первом съезде Союза русских невропатологов и психиатров в 1911 году политические протесты не могли звучать открыто и выражались эвфемизмом. Московский психиатр М.Ю. Jlax-тин сообщал о появлении большого количества «патологических альтруистов» — людей благородных и стремящихся к самопожертвованию. Однако в «русских исторических условиях» они не могли реализовать этих стремлений. Оставаясь невостребованным, их альтруизм принимал уродливые, патологические формы; страдая от «надрыва» и душевной дисгармонии, эти люди становились замкнутыми и, в конце концов, могли превратиться в пациентов психиатра. Ему вторил врач-большевик П.П. Тутышкин (1868–1937), утверждавший, что главная причина ослабления воли и энергии нации — невозможность политического действия. А их харьковский коллега Б.С. Грейденберг заявлял, что для «переходных исторических эпох» и великих социальных катаклизмов характерно увеличение числа неврозов и преобладание «незавершенного психологического типа»32.

И вновь для обсуждения «неудобных» политических вопросов психиатры обратились к иносказанию — литературной критике. Аменицкий интерпретировал психологические проблемы персонажей Леонида Андреева как обычные для периодов политической реакции. Врач, подписавшийся как «д-р В.М. Б-р» (возможно, В.М. Бехтерев?), примерами из литературы иллюстрировал увеличение числа «слабовольных» индивидов в периоды репрессий: «Когда мозг истощает для своей деятельности все жизненные соки, является общая атрофия других органов, и вследствие — ослабление воли. Тот, кто теряет силу воли, теряет в то же время силу жизни и с этой минуты делается жертвой пессимизма». По его мнению, эта же причина привела к тому, что «глубокое разочарование в науке, в цивилизации, в успехе просвещенной части современного человечества» постигло Льва Толстого. Волна пессимизма «захватила таких писателей, как Надсон (поэт печали), Вс. Гаршин, у которого изображен целый ряд “маленьких гамлетов”, и других»33.

Имя Гамлета уже не раз возникало в дискуссиях психиатров. Соотечественники Шекспира считали его героя безумным из-за неспособности к действиям и несовпадения его желаний и воли. Нерешительность Гамлета стала хрестоматийной, войдя даже в учебники психиатрии. Так, Генри Модели писал о неспособности Гамлета к действию в своей получившей широкую известность книге «Физиология и патология души» (1867). После того как эта книга была переведена на русский язык, российская публика также смогла узнать, что у людей с сильным интеллектом, способных без конца приводить аргументы как за, так и против какого-либо решения, «размышление парализует действие».

Позже британские психиатры считали Гамлета душевнобольным уже по иной причине: они находили персонажа Шекспира «привлекательным и трогающим только при условии, что он безумен»34. С ними соглашался российский психиатр Л.В. Блуменау, назвавший Гамлета «неуравновешенным» и подозревавший за этим патологическую наследственность: «мать — бесхарактерная женщина, дядя — страстный преступник». Однако большинство его коллег, симпатизируя шекспировскому персонажу, не считали Гамлета душевнобольным. По словам врача А.Н. Кремлева, если принять, что «всё, что делает Гамлет в течение первых трех актов, он делает, находясь на границе помешательства, тогда весь глубокий смысл его речей, всё его остроумие, все его разоблачения, — всё это теряет всякий смысл». Кремлев не усматривал в Гамлете ни «отсутствия интеграции поведения», ни «уродливой неравномерности развития», — ни одного из признаков дегенерации, которые приписывали ему другие психиатры35.

В России Гамлет воспринимался не только и не столько как символ рефлексии и бездействия, сколько как символ противостояния властям. Г.Х. Эллис так объяснял популярность Гамлета в России: «с умом острым, но не подавляющим, тонко чувствующий, с благородными идеалами, но слабой волей и неопределенными целями, в неравной борьбе с политическим миром, называемым “тюрьмой”, в довершение всего — темпераментный в исполнении своей роли — каждый русский из тех, кто хотел стоять прямо и быть самим собой, чувствовал себя Гамлетом один на один со своей судьбой»36. Доктор Б-р утверждал, что Гамлет — не душевнобольной или вырождающийся, а «всего лишь» неврастеник. Неврастения же — прибавлял он, возможно знакомый с идеями Дюркгейма, — скорее характеристика состояния общества, чем болезнь. Поэтому и Гамлет — это социальный тип, а не пациент. Он — человек «неполного психологического типа», принадлежащий, — как и русские интеллигенты, современники самого доктора Б-ра, — «переходному времени». В эпохи, подобные шекспировской и той, в которую жил сам доктор, «душевные функции членов общества… выбиты из колеи обыденной рутинной жизни — у одних подавлены сомнением, разочарованием в старом, у других приподняты, взвинчены — словом, духовная сфера находилась в состоянии неординарном, пожалуй, ненормальном». Но такая социальная анормальность вовсе не означает клинического сумасшествия, и перспективы у нее другие: «Для неполного психологического типа два выхода: это — тип вырождения, если неблагоприятные внешние условия продолжают подавлять светлые стороны его личности, или же — тип переходного времени, если появление его совпадает с прекращением консервативного, репрессивного настроения общества… Тогда из него может развиться критически мыслящая и действующая личность»37.

Русская литература рубежа веков, как считали современники, страдала от недостатка сильных характеров. Их место заняли «маленькие гамлеты» и «обломовы». Сикорский с сожалением констатировал: «так как слабость воли составляет национальную черту русского, как и других славянских народов, то изображением этого недостатка изобилует наша художественная литература. Обломов стал нарицательным именем недеятельного человека, а рефлексия и нытье, издавна свойственные русскому образованному человеку, выражают факт гамлетовской задержки на точке обдумывания при неспособности перейти к решимости и действию». Обломов и чеховские «нытики» побудили психиатров и психологов высказаться и о том, как не надо воспитывать детей, если хочешь получить сильную и бодрую нацию38.

Уже в 1860 году в эссе «Гамлет и Дон Кихот» Тургенев жаловался, что среди его современников было гораздо больше рефлектирующих и пассивных гамлетов, чем деятельных идеалистов, похожих на героя Сервантеса. И все же Дон Кихот появился, и именно тогда, когда его можно было менее всего ожидать. Как и герой Сервантеса, он казался безумцем39.

В поисках положительного героя

Чтобы победить зло, Дон Кихот Сервантеса сражался с ветряными мельницами; для его русского единомышленника все мировое зло сосредоточилось в цветке. Рассказ Всеволода Михайловича Гаршина «Красный цветок» (1883) — история пациента психиатрической больницы, которому кажется, что в цветке георгина, растущем в больничном саду, заключены космические силы зла. Во имя спасения человечества от мирового зла герой Гаршина вступает с ним в главную битву своей жизни. Несмотря на то что больничный персонал, как ему кажется, делает все, чтобы помешать его миссии, герою удается добраться до цветка и сорвать его. Его находят мертвым с зажатым в холодеющих пальцах красным цветком.

Этот рассказ мог быть прочитан и как детальное и реалистичное описание психической болезни, и как призыв к гуманному обращению с душевнобольными. Психиатры нашли его достойным всяческого внимания: Эллис назвал «лучшим рассказом о безумии», а Сикорский восхищался мастерским описанием симптомов маниакального расстройства — таких, как экзальтированность, смена периодов ясного сознания и острого помешательства, причудливые ассоциации, превращающиеся в навязчивые идеи40. Однако благодаря давней традиции связывать безумие с протестом современники увидели в рассказе Гаршина нечто большее, чем изображение безумия. Глеб Успенский (которого в конце жизни также самого постигла душевная болезнь) писал: в рассказе мы, «кроме тонких наблюдений над симптомами психической болезни, видим, что источник страдания больного человека таится в окружающей его жизни и что оттуда, из жизни, страдание вошло в его душу. Видим, что жизнь оскорбила в нем чувство справедливости, огорчила его, что мысль о жизненной неправде есть главный корень душевного страдания и что нервное расстройство, физическая боль, физическое страдание только осложняют напряженную работу совершенно определенной мысли, внушенной впечатлениями живой жизни»41.

В глухие 1880-е годы, когда «нормальные» люди избегали публичности и политики, любой заявлявший о себе сильный, волевой характер казался сумасшедшим. Сравнив персонажей чеховской «Палаты № 6» и «Красного цветка», Н.К. Михайловский отдал предпочтение последнему: в отличие от «апатичного» и «индифферентного» персонажа Чехова, гаршинский герой деятелен, благороден и идет в своем самопожертвовании до конца42. Сикорский также оценил мысль Гаршина, что душевная болезнь не может до конца разрушить сердцевину человеческой личности. В заключительном эпизоде рассказа «больного, истощившего все свои силы под влиянием великодушной, но безумной идеи бреда, нашли мертвым со светлым, спокойным выражением лица, его истощенные черты выражали какое-то горделивое счастье». Психиатры знают, писал Сикорский, что даже при таких тяжелых болезнях, как прогрессивный паралич, «где болезненный процесс доводит человека до крайнего безумия и почти изглаживает все черты человечности, даже в этом состоянии, тем не менее, под влиянием ли участия к больному или при иных условиях — иногда на минуту может вспыхнуть яркое проявление чувства и мысли, на которое, казалось, больной уже более был неспособен»43.