Читаем без скачивания Наука под гнетом российской истории - Сергей Романовский

Оценка Вернадского, конечно, смещенная, ибо он имел возможность наблюдать лишь за работой своих товарищей по Академии наук, а общее же направление политики большевиков в отношении высшего образования и науки «изнутри» было не разглядеть.

Екатерине II приписывают слова: “Народом темным и неграмотным управлять легче”. Для России XVIII века так оно и было. Тонкая пленка культуры, расслаивавшая общество на небольшой слой образованного дворянства и темную богобоязненную народную массу, делала российский монархический тоталитаризм вполне устойчивой системой. Однако в ХХ столетии, когда страна взбаламутилась революционными потрясениями, уничтожившими к тому же почти поголовно лучшую, наиболее образованную культурную часть общества, требовался иной подход к построению управляемой модели тоталитарной системы. Большевики уразумели быстро, что на одном энтузиазме, не подкрепленном знаниями и культурой профессионалов своего дела, далеко не уедешь. И они настежь распахнули двери российских университетов и вузов для рабочей и крестьянской молодежи. Подобный напор на образование могли выдержать только большие таланты. И такие нашлись. Однако подавляющее большинство студентов, заполонивших университетские аудитории в начале 20-х годов, были сильны только классовой ненавистью, но отнюдь не знаниями.

… Уже в 1918 г. был принят уникальный декрет, по которому в вузы можно было «записаться» с любым уровнем образования, а зачастую – и без какой-либо предварительной подготовки. Высшую школу надо было как можно быстрее «завоевать». 28 декабря 1918 г. в университетах организовали факультеты общественных наук (ФОНы) с тремя отделениями – экономическим, юридически – политическим и историческим. Уже с 1921 г. старую профессуру стали активно вытеснять специалисты новой выучки [382]. В том же 1918 году образовали Социалистическую академию, преобразованную затем в Коммунистическую. В 1936 г. ее слили с Академией наук.

В 1921 г. законодательно был закреплен «классовый принцип» приема в вузы представителей разных социальных групп населения. Рабочих и крестьян ни в чем не ограничивали, а для детей интеллигенции ввели «процент доступа». В 1924 г. провели первую «чистку» студенчества, избавив университеты от «излишков» интеллекта. Одним словом, пропуском в науку стала анкета, собственное желание да поддержка партийцев.

Даже в аспирантуру можно было попасть по рекомендации партийных комиссий. Профессора брали тех, кого им «ре-комендовали». Это были так называемые «выдвиженцы». Среди них полагалось иметь не менее 60% членов партии. Доехали, разумеется, и до полного маразма, создали «рабочую аспирантуру», куда рабочие могли поступить, не имея высшего образования. А чтобы преподаватели не очень роптали и не вредили, оценивая знания «выдвиженцев», дали послабление: разрешили принимать в вузы детей преподавателей. Подобный штурм науки продолжался до начала 30-х годов. Лишь в 1932 г. ввели вступительные экзамены в вузы.

Реакцию русских ученых на подобные чудовищные эксперименты нетрудно предугадать. Вот отклик академика И.П. Павлова на организацию рабфаков: если возьмут туда людей “совсем неподготовленных, кое-как их в течение двух лет настрополят и затем откроют перед ними двери высшей школы, то что из этого может выйти?… Тут одно из двух: или будет комедия, церемониальный марш этих мало подготовленных людей, которые окажутся дрянными специалистами, или они будут отброшены как непригодные” [383]. Это он говорил студентам Медико – хирургической Академии в 1923 г. А вот что писал в том же году И.И. Петрушкевичу В.И. Вернадский: “Идет окончательный разгром высших школ, подбор неподготовленных студентов – рабфаков, которые сверх того главное время проводят в коммунистических клубах. У них нет общего образования и клу-бная пропаганда кажется им истиной. Уровень требований понижен до чрезвычайности – Университет превращается в прикладную школу, политехнические институты превращаются фак-тически в техникумы… Уровень нового студенчества неслыханный: сыск и доносы” [384].

Свое мнение Вернадский высказал в приватной перепис-ке. Павлов – в открытой лекции. Ее стенограмму тут же услужливо доставили в Кремль. Возмущенное послание ученый получил от Л.Д. Троцкого, язвительную статью «Интеллигенция и революция» в журнале «Красный учитель» (1924, № 2) напечатал Г.Е. Зиновьев, а журнал «Красная Новь» (1924, № 1) поместил резкую статью Н.И. Бухарина. Они не скрывали, что “классовый подход” к образованию – политика сознательная, ибо в противном случае коммунистам была бы уготована роль “навоза” для взращивания нового капиталистического строя; они сразу поняли, что успех их дела прямо зависит от малограмотности населения, ибо чем более интеллектуально развитым будет новое общество, тем оно быстрее перестанет воспринимать их идеи, тем менее оно будет устойчивым. Подобный откровенный цинизм привел И.П. Павлова в ярость [385].

Но не только высшим образованием ограничивалась в начале 20-х годов сознательная линия на интеллектуальное ос-кудение нации. 6 июня 1922 года был создан Главлит, т.е. восстановлен в полном объеме институт тотальной предварительной цензуры, “одной из самых жесточайших, которые когда-либо знал мир” [386]. Она коснулась не только современного печатного слова, но даже классиков прошлого. Советские люди теперь читали лишь то, что дозволялось, а такие писатели и мы-слители как Платон, И. Конт, А. Шопенгауэр, Вл.С. Соловьев, И. Тэн, Дж. Рескин, Фр. Ницше, Л.Н. Толстой, Н.С. Лесков и еще десятки других гениев стали недоступны. Им на смену пришли советские писатели [387].

Одним словом, коммунистическая машина, – как писал В.И. Вернадский сыну 13 июля 1929 г. – “действует прекрасно,… но мысль остановилась и содержание ее мертвое” [388].

Но и это далеко не все. Большевики прекрасно понимали, что поверить их посулам русской интеллигенции поможет страх и предельная простота толкования текущего момента. А чтобы интеллигенция уж вовсе потеряла ориентиры от страха, «врагов народа» стали выискивать прежде всего в их среде да так, что никто не мог понять логику, а потому жил в состоянии априорного страха. Процессы, сменяя друг друга, сваливали свои жертвы в ГУЛаг, как готовые детали с ритмично работающего конвейера. И, что поразительно, народ привык к «образцовым процессам», даже ждал их, ибо стал верить, что наконец-то разоблачены злейшие враги и более никто не встанет на пути заботящейся о его благе большевистской партии.

Жизнь ухудшалась (проезд в петроградском трамвае в 1921 г. стоил 5 млн. рублей), пропаганда усиливалась, надежды крепли. Люди стали искренне верить тому, что им внушали с утра до ночи. Их звали в светлое будущее, где не будет ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых, до него уже было рукой подать, а тут вновь очередная «банда заговорщиков» решила повернуть страну вспять, в царство помещиков и капиталистов.

Контры из «Тактического центра» (август 1920 г.), «Та-ганцевское дело» (1921г.), вредители из Главтопа (май 1921 г.), реакционные церковники Москвы (апрель – май 1922 г.) и Петрограда (июнь – июль 1922г.), эсеровские предатели революции (июнь – август 1922 г.) – ими, разумеется, не исчерпывалась длин-ная вереница «врагов народа», как бы выстроившихся живой очередью в ВЧК.

В каждом из этих сфабрикованных по инициативе Ленина [389] «дел» активную роль играли русские ученые. Так, только по «Таганцевскому делу» был расстрелян 61 человек (см. «Петроградскую правду» от 1 сентября 1921 года). Среди них 15 женщин, жен «заговорщиков». По «делу» проходили 31-летний профессор географии В.Н. Таганцев, профессор – юрист Н.И. Лазаревский, профессор – химик М.М. Тихвинский и многие другие. Перед Лениным ходатайствовал президент Академии на-ук А.П. Карпинский, академик Н.С. Курнаков, профессора Л.А. Чугаев и И.И. Черняев. Не помогло. Ленин искренне считал, что наука и контрреволюция “не исключают друг друга” [390].

Список расстрелянных был расклеен по всему Петро-граду. В.И. Вернадский вспоминал, что он “произвел потряса-ющее впечатление не страха, а ненависти и презрения” [391]. “Нас глушат процессом эсеров и церковным судом”, – отметил в своем дневнике 23 июня 1922 г. Г.А. Князев [392]. Он был уверен, что это сознательная линия власти для отвлечения людей от повседневных трудностей. Пусть, мол, знают, кто им мешает жить достойно.

Несколько особняком стоит еще одна акция большеви-ков, нацеленная на сознательное уничтожение интеллекта нации. Речь идет о принудительной высылке за рубеж более 200 видных деятелей русской науки и культуры в 1922 году. Многими исследователями это деяние воспринималось как странное, непонятное, выпадающее из привычного набора большевистского ус-трашения [393]. Действительно, почему не расстрел, не ГУЛаг, не ссылка в Сибирь, наконец, а высылка во вполне комфортную Европу?