Читаем без скачивания На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк

Спустя пару часов я все же отправился к «бабушке». Она жила неподалеку, в маленьком белом домике. Крышу крыльца подпирали зеленые столбики. Перед домом буйствовали цветы. Сзади лежала густая тень ореховых деревьев, слив и яблоней. Бабка была крошечная, под стать своему жилищу, и болтливая. Она задавала вопрос и, не дожидаясь ответа, продолжала свой монолог или же принимала мои ответы как должное: из Польши, на пару дней, приплыл на лодке, что делаю, где живу, в деревне, в городе — смесь безвредного любопытства и равнодушной доброжелательности.

Старушка отперла комнату. Она была маленькая, и пахло в ней так же, как в комнате моей родной бабки. Неподвижный воздух хранил аромат старого дерева, постели и влаги. Сюда давно уже никто не заходил, во всяком случае, никто посторонний. Стол, стулья и кровать полностью исчерпывали пространство. Каждая вещь стояла или лежала на своем месте с незапамятных времен. Передвигая стул, чтобы положить на него рюкзак, я чувствовал себя вором. Казалось, можно нечаянно сломать темно-коричневую мебель, и тогда ее поглотит небытие текущего мгновения, она умрет, словно житель морских глубин, внезапно извлеченный на поверхность.

«А Бог у вас есть?» — спросила она и показала икону, висевшую в углу комнаты под самым потолком. «Ну да», — ответил я. Она покивала, дала мне ключ и вышла. На той же высоте, что икона, рядом, на краю шкафа, стояли коробки из-под западных духов, дезодорантов и кофе. Вероятно, сын привозил из Бухареста или дочь из Констанции, подумал я, ибо за пятнадцать минут успел узнать, как живут старушкины дети. Икона и эта западная помойка были единственным украшением сурового интерьера. Мне не хотелось размышлять о символике и семантике сего сочетания. Я чувствовал себя стариком, и у меня уже не было сил на то, что лежало на поверхности. Я оставил вещи и пошел на море.

С вала, протянувшегося вдоль рукава Дуная, открывался вид на обе стороны. Справа катила зеленоватые илистые воды река. На мелях стояли на якоре черные лодки. Их носы и кормы чуть загибались кверху. Изящно и старомодно. В изменчивом водном пейзаже, среди текучих плоскостей света и тени, среди блестящих зеркал течения, среди матовых от ветра пойм черные силуэты суденышек казались призрачными. Особенно в сумерках, когда их тени делались неотличимы от них самих. Они стояли в мерцающем, дьявольском пространстве, точно вырезанные из черного-пречерного картона или выточенные из угля. Напоминали остатки древнейшей ночи, а во сне, должно быть, перевозили души умерших. Во всяком случае, я не видел в Дельте ничего более красивого и бесхитростного.

Слева тянулась камышовая деревня. Заборы, крыши, стены, загоны для скота и птицы — все из сухих полых стеблей. Камыш лежал грудами, стоял связанный в снопы, ждал, сложенный в кучи и брошенный как попало. Поэтому человеческий пейзаж и был тут такой плоский. Из такого материала ведь ничего высокого не построишь. От некоторых зданий отваливался глиняный обрызг и открывал конструкции из жердей, заполненные камышовой плетенкой. Деревня раскинулась подобно огромному табору. Казалось, все имущество постоянно подвергается угрозе уничтожения. Едва возвышающееся над землей, едва слепленное, кое-как соединенное и отгороженное от соседних заборчиками, жердочками и оградами из связанных крест-накрест палок. Да, в деревне Сфинту-Георге ощущалось что-то отрешенно героическое. Предоставленная воле стихий, напоенная преходящестью, обреченная на забвение, она лепилась к суше, точно ласточкино гнездо.

А дальше, как и в Сулине, начиналась пустынная равнина и тянулась до самого пляжа. На его краю, сразу за деревней, торчали устремленные в небо радары. За оградой я разглядел несколько пятнистых грузовиков. Туда я отнюдь не стремился. В мирное время армия в моих краях всегда выглядит одинаково: печально и подозрительно. Я предпочитал наблюдать издали. Черные решетки антенн поднимались над камышовыми мазанками. Я пытался представить себе уныние этого поста, монотонность пустого неба и зеленоватых мониторов. Карты, контрабандный алкоголь, разговоры о женщинах, радиостанции, где можно поймать заграничный рок-н-ролл или народные мелодии, сонливость, кофе и ни одного варвара на горизонте.

Не исключено однако, что отсюда попросту наблюдали за остальным миром — бесформенным беспредельным монстром, который всегда окружал народы, чересчур поглощенные собственным существованием. Передо мной лежали подсыхавшие на солнце коровьи лепешки, и я старался не думать об истории, но ни фига не выходило. Который уже раз география бросала меня на произвол всех этих туманных событий, мутных псевдофактов, подозрительных истин и неоспоримой лжи, из которых формируется и лепится подобие фатума. Да, за горизонтом испокон века таился ужас. Все, к чему мы стремимся, уносит время, а пространство преподносит нежелательные сюрпризы. На горизонте возникают армии или идеи, и нет от них спасения. Давно миновала эпоха переносных подвижных государств, чья история состояла сплошь из настоящего. Сегодня уже некуда податься, чтобы все начать сызнова, вот мы и живем, погрузившись в прошлое, которым пропитаны наши территории, как пропитываются запахом животных их лежбища. Во всяком случае, радары были, очевидно, нацелены на Турцию.

На пляже лежали люди. На песке стояло несколько зонтиков. По размеру они едва ли превосходили зонтики от дождя. Больше, насколько хватало глаз, я не обнаружил никакой тени. Колючие заросли, которыми поросли дюны, доходили в лучшем случае до плеча. Я пошел вдоль берега на юг и через мгновение оказался в полном одиночестве. Я видел, как течение речки соединяется с соленой водой. Дунай был темнее и терялся в прозрачном серебре морских волн. Словно тень огромной тучи падала на водное зеркало. Подплыла черная блестящая змея, выползла на берег и двинулась через голый пляж к зарослям. Ее проворное и незначительное присутствие в пустом по самый горизонт пейзаже было призрачным, и я пошел следом. Змея почувствовала на себе мою тень, свернулась и замерла. Я оставил ее в покое. Она подождала мгновение и отправилась дальше в глубь суши.

Вечером Сфинту-Георге ожило. Все будто ждали, пока зажжется электрический свет. Прохладнее не стало ничуть, разве что темнее, но, видимо, тьма заменяла здесь тень. Из домов, с пляжа, с лодок, с рыбной ловли шли люди. Кафе под деревьями не могло вместить всех и напоминало табор: десятки или сотни фигур в постоянном движении, в пятнах полумрака и слабого света, жесты, начатые на свету и оборванные в темноте, все умноженное тенями, доносящимися из глубин ночи звуками, словно к деревне примыкала другая деревня, а к той — еще одна, словно где-то в черных недрах у деревни Сфинту-Георге имелись близнецы или словно это была маленькая матовая планета, делающая неловкую попытку отражать значительно более масштабные звук и свет. Небо то и дело озарялось мертвенными вспышками. Кто-то сказал мне, что это маяк. Из-за величественной безжизненности и монотонности света все происходящее на земле казалось хаосом, случайным стечением обстоятельств. Люди тратили энергию поспешно и нервно, точно ящерицы. Я брал в кафе пиво «Чук» и отходил в темноту, чтобы наблюдать фиесту на расстоянии. У меня было ощущение, что веселье это царит внутри пещеры. Ночь напирала со всех сторон, и приходилось постоянно двигаться, разговаривать, перекрикивать механическую музыку, чокаться и жестикулировать, чтобы кромки горячей темноты не сомкнулись, не срослись, словно края раны. Да, это был карнавал, европейские тропики, страх перед ослепительным сиянием дня, забвение, и все пронизывал вибрирующий, стонущий звук кларнета чужих тональностей, распространенных к югу от Карпат.