Читаем без скачивания Царь Иоанн Грозный - Лев Жданов

– Отче господине! Как быть?! – дрожащим голосом заговорил наконец отрок. – Видишь муку мою… Как пред Истинным, открыто пред тобой сердце… Сознаю все окаянство свое… Но вине дядьев не верится. Как быть? Научи, отче господине! Такой час приспел, что на тебя да на Бога вся надежда моя!

– Тебе не верится, и мне ж не верится, государь! – слабым голосом, но внятно начал Макарий.

Все бояре только переглянулись с угрюмым удивлением и с нескрываемой враждебностью перевели взоры на Макария. Только один царь с бледной улыбкой да Глинский с благодарностью глядит. А святитель продолжает все так же спокойно и медленно:

– Коли мы оба не верим, значит, и нет того. Отчего ж и обыска не нарядить? Сыскать надо наветчиков. Они своего не докажут. Тут, народне – и казнить их. Толки и стихнут, все уляжется, успокоится.

Полная перемена в лицах произошла.

Как мертвый сидит Глинский, и он не ошибся. Это прозвучал ему смертный приговор.

Просияли бояре, про себя Макария нахваливают:

– Что за ум светлый! Что за башка! Ловко!

Бояре знают, что знают! Они и в себе, и в черни, ими же взбулгаченной, ими же подстроенной, твердо уверены… Крышка Глинским.

На том и порешили: через три дня, в воскресный день праздничный, на площади кремлевской на Ивановской, во всю ее клич кликнуть, обыск нарядить. Там, на народе, окажется правда: кто Москву спалил?

Вернулся на Воробьевы горы царский поезд.

С Макарием – Сильвестр остался. Тихо все о чем-то беседуют…

– Цело ли? – спросил Макарий.

– Все цело! Только пождать еще надо… Не отгремела гроза… И Адашев там приготовит что следует.

– Не отгремела, правда твоя. Счастлив конюший боярин, Глинский Михайло, что нет его… А Юрий – не жилец он на свете…

– Сам знает, что не жилец… Рад бы убежать, да некуда. Теперь, поди, бояре его пуще, чем царя, сторожат: не уехал бы!

Покачал только головой в грустном раздумье Макарий…

Не ошиблись ни на йоту оба старца.

Настало воскресенье, 27 июня.

На обширной кремлевской площади черным-черно от народной толпы. Площадь эта, от стоящей здесь церкви Иоанна Лествичника, или Ивана Святого, звалась Ивановской. Теперь это – церковь и колокольня Ивана Великого, Годуновым впоследствии пристроенная.

Во время Ивана IV не было еще колокольни. Колокола большие, в огромной звоннице каменной, шатровидной, почти наружу висят, подвешены скрепами толстыми к балкам огромным.

Всего четыре дня после небывалого такого пожара прошло, а уж жизнь в свою колею вступила. Курятся еще остатки сгоревших палат и храмов Божьих, вьется сизый дымок от пепла и головешек, что грудами всюду навалены… Воздух едкой гарью пропитан, дышать тяжело… Земля остыть не успела, раскаленная… А людской муравейник копошится, гудит, жужжит на все голоса… И черные люди, и крестьяне тут окрестные, приезжие с припасом, который так нужен в погорелом городе… И ратники и «деяки», дьяки, иначе, дельцы площадные, которые здесь именно кабалы строчат кому надобно… Все тут, до разбежавшихся колодников включительно. Большинство оборванные, закоптелые, обожженные даже… И все – обозленные, с душой, напряженной всеми минувшими ужасами… Напряжены все до того, что и на геройство и на самое грозное дело, на лютое, на свирепое, эту толпу полуголодную, одним словом, одним воскликом подвинуть можно!

Гудит, зловеще рокочет толпа.

Ждут все: нынче бояре о пожоге московском обыск чинить будут.

Появились и бояре, наконец стали на месте, на расчищенном, которое раньше метельщики обмели.

Юрий Глинский тут же. Бледный, словно на казнь его вывели. Не хотел он ехать. Да заставили силой почти его.

– Как же, – сказали ему, – о роде твоем обыск, а тебя не будет? Погляди сам, чтобы все по чести шло!

Пришлось сесть на коня. Едет, а у самого ни кровинки в лице!

За ним, как и за другими боярами, челядь его.

Всю как есть взял он с собой.

Да что в ней проку?

Тонет эта кучка вооруженных людей в ревущем море народном, взволнованном, которое, пожалуй, не менее страшно и гибельно бывает порой, чем беспощадное море пламени.

И на людей-то Юрию поглядеть страшно, и вокруг смотреть тяжело. Сколько потерь? Сколько горя! Какой огонь был! Уцелела вон церковь Вознесения, но камень у нее от жара где глазурью покрыт, где в песок перегорел… Осела церковь, рухнет, того и гляди!

И этот вид пожарища, и гул разъяренной толпы страшно все как-то влияет на душу Глинского. Он знает, что его ждет. Тут-то бояре с ним свои счеты и сведут… Чернь за то отомстит, что глух он был к жалобам, если, обиженные челядью его, люди простые прибегали к боярину, к дяде царскому…

Настал день расплаты! Так уж скорее… Скорее бы конец! И он не медлит…

Бирючи уж клич кликали… Бояре обыск начали.

Все рвутся вперед… Еле-еле стражники напор сдерживают, не дают толпе смять, раздавить всех бояр. А бояре, в их богатых, чистых нарядах, недвижно, спокойно стоят, словно островок, вокруг которого плещут, вздымаются и ревут волны прибоя всенародного!

– Кто Москву поджигал? – спрашивают у толпы.

– Глинские поджигали… Бабка царева – ведунья, еретица… И с сыночками… И с челядью… – вот что упорно, все грознее и грознее ревут народные волны.

– Смерть им! Подавай их сюды! На расправу их нам, выродков литовских!

Так закричали коноводы, подкупни боярские…

Так заревела за ними толпа, трепеща всей своей напряженной озлобленной душой!

Инстинкт самосохранения внезапно проснулся в Юрии Глинском. Незаметно, под охраной своих, он укрылся в рядом стоящем Успенском соборе, который чудом каким-то уцелел и высится на опустошенной площади, черный, закоптелый, и на просторе сейчас, среди пожарища, кажется куда громаднее прежнего.

Но толпе нужно чем-нибудь разрешить свое напряжение: или подвигом, или кровью.

– Кровью! – решают бояре. Дают приказ кому-то.

– В церковь убежал Глинский-злодей! – кричит чей-то голос.

И в собор за Юрием кидаются натравленные убийцы. Труп Глинского вытаскивают из храма… Сотни рук мелькают… Тысячи проклятий вылетают из пересохших губ…

Через миг обезображенное, кровью залитое тело «поджигателя» выволокли из Кремля через Фроловские ворота и кинули у Лобного места, там, где по приказу князей и бояр до сих пор только преступников четвертовали и напоказ ставили.

В это же самое время другие толпы людей накинулись на челядь Глинского, на всех этих, чужих по языку и по лицу, людей литовских, усатых, бритобородых! Всех постигла та же участь, что и боярина ихнего.

Подвернулись люди Северской стороны, где тоже бороду бреют, усы носят. Дети боярские, к роду Глинских непричастные, тоже, за одно сходство с литвинами, поплатились жизнью.

Раз почуяв запах крови, толпа озверела окончательно. Да и бояре не так скоро решили отступиться от своего.

– Уж пугать царя – так вовсю! – говорит кто-то из бояр.

И вот в народе раздаются голоса:

– Братцы! С Юрашем покончили… А как же с другим братцем? С конюшим? С Михаилом свет Васильевичем? И со старушкой-ведьмой? С Анной-еретичкой? Их тоже надобно!

– Надо бы! Да где они? Чай, схоронились?

– Не далеко искать. У царя, на Воробьевых, слышь…

– Только? Недалече! Вали на Воробьевы…

И повалили эти звери-люди. Одни – сухим путем. Другие – водой поехали.

Не успел прибежать к Ивану вестник с сообщением о трагической гибели дяди Юрия – новые гонцы пришли:

– Государь! Народ сюды кинулся. У тебя хотят бабку вынимать и боярина Михаила Васильича. Налгали им, что прячешь ты сродников тута.

Задрожал Иван и от страха, и от ярости.

Положим, полон двор стрельцов. И каждую минуту еще подмога прибывает… Да как знать?

Не успели воеводы Воротынский и Бельский все устроить для обороны, как подваливать стал народ.

Правда, не очень много его. Жилья, деревень не мало по дороге. Кто в кабаки заглянул, кто одумался по пути… Иные пограбить польстились, благо в такие дни никому закон не писан… Но докатились до Воробьевского дворца самые буйные, опасные волны народные, самые бесшабашные головы, сплошь вольница городская да низовая, голь кабацкая перекатная.

Увидали стену живую из ратного люда: стрельцов да копейщиков – и встали. А сами все бурлят, орут:

– Ведунью старую подавайте! Мишку Глинского, боярина! Не покрывайте поджигателев!

Доносятся эти крики и до Ивана, который только молится у себя в покое.

– Успокойся, государь! – твердил ему Адашев. – Все уладится. А на случай чего – ходы здесь есть до реки и под рекой потайные… Не возьмут тебя. Я все уж разузнал. Покоен будь!

И Иван немного успокоился.

Пришел Воротынский с Бельским.

– Что скажешь делать, государь? Сторожа поставлена. Пока народу немного сбежалось. А что вот ночь скажет? Что их к утру будет – неведомо!

– Пытались вы уговорить злодеев? Объявить, что нет здеся ни бабки, ни дяди Михаилы?

– Пытались. Не верят…

– Так подите скажите моим словом царским… что нет их… Что я суд снаряжу…