Читаем без скачивания Что движет солнце и светила (сборник) - Николай Семченко

Цыган, однако, в тот день их не тревожил. Но потом житья от него не стало. Он требовал вернуть свои вещи, ничего и слышать не желал о каких-либо отсрочках. Ещё хуже было то, что он подкарауливал Ларису, когда та выходила во двор, и приставал к ней, и, когда она от него отбивалась, то орал какие-нибудь непотребности.

Лариса боялась угроз Цыгана и почти не выходила из дома. Но он несколько раз вламывался сам, и Александр, выгоняя его, крепко схватывался с ним, и тоже потом сидел дома: не хотел, чтобы кто-то видел его синяки и ссадины.

Однажды Цыган привёл с собой ещё троих парней — бритоголовых, в широких штанах, воняющих дурным потом. Они молча скрутили Александра и положили на пол. Цыган, весело поглядывая на Ларису, потоптался на его спине, напинал в бока, стараясь угодить в печень, и в завершение всех издевательств лениво спросил своих дружков: «Что, не хотите эту шилохвостку попробовать? Пусть её жося поучится, как с бабами надо обращаться…»

Лариса, уже до этого охрипшая от крика, вдруг замолчала и, чувствуя в груди странный холодок, вышла на середину комнаты, сбросила с себя халат и обожгла глазами этих троих ублюдков:

— Ну, кто первый?

Видно, в её облике появилось нечто такое, что испугало не только бритоголовых, но и Цыгана. Улыбка сползла с уголков его губ и опустевшее лицо, побледнев, стало похоже на застывшую маску.

— Ты что? — пробормотал он. — Что ты?

— Шваль! Падаль! Суки позорные! — Лариса не кричала, выговаривала ругательства спокойно и чётко, но вкладывала в них всю ненависть, которая ярилась в душе.

Один из бритоголовых повернулся к Ларисе боком, и она увидела на его левом виске темно-коричневую кляксу. Такое родимое пятно было у одного мальчика, который лет пять ходил в библиотеку, спрашивал всякие умные книжки по технике, перечитал всего Булгакова, Мережковского и Макса Фриша. Потом он куда-то пропал, говорили, что связался с какой-то нехорошей компанией и чуть ли не в зоне сидит.

По тому, как он виновато отворачивался, Лариса поняла: это, конечно, он, Пашка Бычек! И, видно, ещё не окончательный «отморозок», вон как порозовели его уши.

— Ну что, Пашка, может, начнёшь? — тихо, одними губами, сказала Лариса. — Ты уже Гантенбайн? А может, Свобода?…[1]

— Прошу вас, не смотрите на меня, — промычал Пашка.

— Помнишь, за что Лиля боялась Свободу? А, не помнишь! За то, что он, отрезвев после своих безумств, ничего не помнил. А ты будешь помнить, клянусь! Ты будешь бояться жить!

Лариса повернулась к Володе:

— Пусть только эти ублюдки дотронутся до меня! Уж одному из них обязательно яйца оторву. Вцеплюсь намертво, а там хоть убейте меня…

— Да пошла ты…, — сказал Цыган и, поминутно оглядываясь, двинулся к двери. Вслед за ним тронулась и присмиревшая бритоголовая троица.

Почувствовав страшную, невыносимую усталость, Лариса упала рядом с Александром и сразу заснула. Очнулась она от тихого прикосновения.

— Всё в порядке? — спросил Александр.

Она погладила его разбитые губы, коснулась глубокой ссадины на подбородке и молча кивнула.

— Ты их здорово напугала! — сказал Александр. — Я тоже не понял, что с тобой случилось…

— А что было-то?

— Не знаю. У тебя в глазах будто свеча зажглась. И какая-то сила от тебя шла…

— Просто я очень хотела, чтобы они ушли.

— Но они ещё придут…

— Пусть попробуют.

Володя, однако, больше не приходил. Может, ещё и по той причине, что Лариса сходила к нему сама и, не обращая внимания на ахи-охи его мамаши, заявила, что если он хоть пальцем тронет её или Александра, то снова отправится на зону. Потому что она не из тех, кто боится всякую гниду и прекрасно знает дорогу в «ментовку», которая отлично осведомлена о воре по кличке Цыган и спуску ему не даст.

Валечка, погостив у матери пару дней, объявила, что приехала не на побывку: она больше не хочет жить с Юрой. А поскольку деваться ей некуда, то вернулась в родимый дом. Надолго ли — не знает, но постарается не задерживаться: жить в посёлке — значит, медленно умирать от скуки и тоски, а она ещё, мол, молодая и хоронить себя не собирается.

— Да что случилось-то? — допытывалась Люба. — Юра, вроде, парень обходительный, ласковый…

— Ничего не случилось, — лениво отвечала Валечка. — Он только с виду обходительный, как ты выражаешься. А увидит, к примеру, мусоринку на паласе, тут же пиликать начинает: что ты, мол, за хозяйка, неряха такая — сякая. Блин!

— Валечка, ты зачем такие вульгарные слова говоришь? — пугалась Люба. И при Юре — тоже?

— Ха! Ты что, мать, думаешь, он дворянских кровей, что ли? Слышала б, какие маты гнёт!

— Ну а ты б смолчала, лишний раз свой норов не показывала. Если мужика вкусно накормишь, чистоту наведёшь, свежую рубашку ему выгладишь, он материться не захочет…

— Я, кажется, в служанки к нему не просилась. Что за радость его вонючие трусы стирать!

— Валечка! — укоризненно качала головой Люба. — Ты ведь нигде не работаешь, время у тебя есть, могла бы всё домашнее хозяйство на себя взять…

— Счас! Разбежалась! Пусть, блин, прислугу нанимает!

— Какая прислуга? О чём ты, дочка, толкуешь? Да разве ж не приятно угодить любимому человеку? Чтоб в доме чистенько было, уютно, душевно…

— Мать, не о том мы говорим. Я его не люблю, понимаешь?

— Как же так? — растерялась Люба. — Зачем жить с ним стала? Обнадёжила, можно сказать, человека…

— Ха! Какая ты у меня, мать, тундра! Ой, блин, не могу! Обнадёжила… Ну, дурой была, думала, что привыкну к нему. Не получилось…

— Он, наверное, переживает?

— А как ты думаешь, мой папка сильно переживает, а? — спрашивала жестокосердная дочь, и на этом разговоры обычно обрывались. Люба вставала и молча уходила в спальню, а Валечка, как ни в чём не бывало, включала магнитофон и слушала музыку.

Дочь целыми днями валялась на диване: или спала, или смотрела телевизор, или читала книжку «Мадам». Заканчивала её читать и снова начинала. Наизусть, что ли, заучивала? Люба ради интереса полистала этот роман и ей чуть дурно не стало: в книжке откровенно описывались такие способы и формы секса, о которых она даже не подозревала.

— Нашла что читать! — сказала Люба. — Ничего хорошего! Проститутка написала о проститутках для проституток…

— Много ты понимаешь, — ответила Валечка. — Если б ты такие книжки читала, то, может, папаша не ушёл бы к Ларисе…

— Да как тебе не стыдно? — Люба чуть не задохнулась от возмущения. — Ты что матери говоришь?

— Ничего особенного. Просвещаться, мать, не поздно в любом возрасте…

Если Валечка не читала «Мадам», то принималась за маникюр или выщипывание бровей. Они у неё и так напоминали два тоненьких штриха, проведённых чёрной тушью, но Валечка всё-таки находила лишние волосинки.

Больше всего, однако, она любила делать лицо. Это означало, что с утра Валечка намазывала на него яичный белок, который через полчаса смывала отваром каких-то трав, после чего втирала в щеки и лоб розовый крем из квадратной баночки, испещрённой иероглифами. Потом в ход шли карандаши, тени, румяна, тушь и бог знает, что ещё — Люба даже не знала, как всё это называется: сама она признавала только пудру и самую обычную тушь производства фабрики «Свобода».

Накрасившись, Валечка подолгу придирчиво рассматривала себя в зеркало, проводила то одной, то другой кисточкой под глазами, над бровями, по носу это называлось: делать последний штрих.

Люба не понимала, зачем переводить столько дорогой косметики, если не собираешься выходить из дома. Валечка в ответ лишь пожимала плечиками:

— А я не для кого-нибудь, а для себя стараюсь…

— Намазалась, как клоун, — замечала Люба. — В цирке, что ли, собралась выступать?

— Не твоё дело, — огрызалась Валечка. — Не учи меня жить! Я сама хоть кого научу…

— Ой-ой-ой! Не тому ли, о чём в своей «Мадам» вычитала?

— Хотя бы! Ты, овца, жизнь прожила, а ничего не знаешь…

Люба не знала, как реагировать на эту «овцу»: с одной стороны, это вроде как миролюбивое и кроткое животное — значит, может обозначать нежное дочкино отношение, а с другой стороны — если мужика назовут «бараном» или, того хуже, «козлом», он ведь так коршуном и кинется на обидчика; может, и «овца» — это тоже что-то непотребное? Но, не зная того наверняка, Люба на всякий случай молча поджимала губы и уходила в другую комнату. А Валечка, как ни в чём не бывало, врубала на полную громкость магнитофон с Наташей Королевой и, кривляясь перед зеркалом, подпевала своей любимой певице.

Что кроме этого дочь делала целый день — непонятно. Возвратившись с работы или с рынка, Люба видела на столе стопку грязной посуды, полузасохшие куски хлеба, кружки с недопитым чаем, ложки, измазанные в варенье. Кровать не убрана, диванная накидка смята, юбки и кофточки раскиданы по всем комнатам, и прежде чем сесть на стул или кресло, Люба убирала с них кружевные лифчики и трусики: Валечка меняла их каждый день и бросала где попало.