Читаем без скачивания Совьетика - Ирина Маленко

Если бы я только знала все это тогда, в моем далеком ольстерском прошлом… Мне стали понятны и его болезненная застенчивость, и то, как он обнимал меня задеревеневшими руками, и его почти неприкрытый ужас, когда я посмела положить руки ему на плечи. Но что же, что делать нам теперь? Ведь в любом случае, не могу же я бросить товарища на произвол судьбы… Надо было сказать ему что-нибудь ободряющее, но что?

– А я так рада тому, что хоть теперь смогла тебя как следует узнать!

Ойшин заговорил. И говорил долго. Я старалась его не перебивать.

– Теперь ты понимаешь, почему я был «почти» женатым мужчиной? – извиняющимся тоном говорил он. – Я лабильный…Ни одна женщина этого, конечно, долго не выдержит. И Линда тоже в конце концов не выдержала. Хотя если честно, Линда не видела меня даже вполовину таким плохим, как сейчас…. Я держался. Старался. С ней это было проще. Она сама простая. А с тобой рядом… не знаю, что со мной происходит. Голова у меня кругом идет. Сначала я не смог сдержаться, когда поцеловал тебя- в том дублинском парке. Это уже было плохо, потому что люди, которые вместе выполняют задание, не должны… И потом, я всегда боялся, что ты увидишь, что со мной не все в порядке… и когда я понял, что я тебе тоже нравлюсь…- тут он густо покраснел,- … Сначала я сказал себе: этого не может быть, зачем такой, как я, нужен такой удивительной женщине? Потом попытался уверить себя, что это не я ее интересую, а «экзотика» нашей жизни. Что она влюбилась бы и в любого другого моего товарища на моем месте… Ну, а потом я больше не мог терпеть и посоветовался….

– …С человеком, который был моим женатым любовником в то время. Потому, что я тоже решила, что такая, как я, c моими проблемами, с моей больной дочкой, только для таких отношений и гожусь! Да, лучшего советчика выбрать было трудно…

– Так ты и Дермот?… – Ойшин чуть не упал со стула.- А я… Ах я, осел!

– У меня были хорошие с ним отношения, хотя любовью это не назовешь. Он умный, интересный собеседник. Хороший друг. Я уважаю его. Я не искала чего-то другого. Не до того мне было. Я не хотела влюбляться! А тут появился ты, и я… Это было как в плохих книгах – с первого взгляда. Как гром с ясного неба….Я только взглянула на тебя за тем столиком в Донегале – и поняла, что пропала бесповоротно… Так ненавидела себя за это… И потом, когда ты предложил оставаться друзьями, я сначала согласилась – потому что мне слишком больно было бы совсем не видеть тебя. Думала, что смогу… Но когда мы с тобой на следующий раз после этого встретились и попрощались, на этот раз без поцелуя, хотя нас обоих так и тянуло друг к другу ( я же не слепая!)… я поняла, что никогда не смогу быть тебе просто другом. Лучше уж совсем не видеть тебя! И ничего во мне нет такого удивительного. Думала, заведу еще детей- тогда уж не до глупостей мне будет… И вот теперь, почти 7 лет, 2 ребенка и одну взорванную военную базу спустя…

– 

Я собралась с духом, подбирая нужные слова, и уже открыла рот, чтобы попытаться как можно тактичнее объяснить ему, что в одну и ту же воду нельзя войти дважды.

– Женя! – Ойшин закрыл мне рот поцелуем, и концовку объяснения пришлось на время отложить….

***

Была новогодняя ночь. Я чуть было не сказала – «на дворе стояла», но тут же опомнилась. На каком дворе, когда за бортом плескались теплые волны, а мы с Ойшином сидели на палубе, под огромными звездами? Над нашими головами горели огоньки развешанных командой к празднику многочисленных елочных гирлянд. На море на этот раз был штиль. Мы искали на небе Большую Медведицу.

– А может быть, мы не в том полушарии сейчас? – сказал он. – Ты вообще-то знаешь, где мы сейчас находимся?

Я помотала головой.

– Нет. И не хочу знать! Так интереснее.

Ойшин лег на палубу.

– Знаешь, чего бы мне сейчас больше всего хотелось?

– Тарелку овощного супа с перловкой и со свежим содовым хлебом? Ольстер фрай ? – пошутила я.

– Нет, это я не о том. Хотя неплохо бы! – Ойшин облизнулся.

– Я про жизнь вообще. – он мечтательно посмотрел на Млечный Путь.- Мне 46 лет, Женя, а посмотри на мою жизнь! Что я в ней видел? Я хочу, чтобы у меня была семья, нормальная работа, дом, дети. Чтобы нам с тобой было еще только по 25. Чтобы я закончил хотя бы школу. Чтобы была жива мама. Чтобы можно было вычеркнуть те 12 лет из памяти, чтобы я их с пользой прожил! Наверно, потому что я человек без амбиций, но я бы все отдал за такую обыкновенную жизнь.

У меня сжалось сердце. Ведь я и жила такой жизнью – в СССР – и так позорно не ценила ее! Тогда она казалась мне скучной, лишенной героизма. Несмотря на все школьные сочинения на тему «В жизни всегда есть место подвигу». Мне, как Мюнхгаузену, казалось, что нет ничего скучнее, чем быть как все- просто жить, просто иметь семью, просто заниматься любимым делом . Я любила цитировать грибоедовского Чацкого: “Я странен, а не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож!» Мне все до ужаса хотелось бросить вызов – но кому, зачем? Я когда-нибудь над этим задумывалась? Разве ту аудиторию, что надо, выбрала я для своих «бросаний перчатки»? Людей, которые просто честно жили и трудились? Мне вспомнились сочувственные взгляды и слова двух женщин на той московской улице далекого 1986-го, когда я поссорилась с Саидом: “Бедненькая! Бежит за ним и плачет! Да плюнь ты на него и разотри!»

Разве не они, эти самые люди, пожалели меня, когда в результате своих экспериментов я напоролась на то, за что боролась? И это их-то я считала мещанами? Расистами? Не замечая, что «бросают вызов» им как раз одни только морды лавочников от искусства и гнуснопрославленные диссиденты («не создавать – разрушать мастера»), все диссидентство которых основано на элементарном высокомерии, на том, что они считают себя исключительными, такими, для кого неписаны правила нормального поведения в обществе, непризнанными гениями – то есть, на обыкновенном чванстве! А чего на деле стоит их «непризнанный гений», они уже успели доказать всем нам – как только не стало «проклятой цензуры»…

Ну а я, чем я была лучше их? Я корчила брезгливые мордочки, когда мне говорили о материнстве, о любви к Родине, о борьбе за мир. «Зачем бороться за то, что и так есть?” Так вот оно зачем – чтобы не потерять все это!

И мне стало так горько, что мне понадобилось так много лет для того, чтобы в этом полностью признаться даже самой себе. Сколькие из нас, если мы будем честны с самими собой, допустили то, что произошло с нашей страной только лишь потому, что нас слишком уж занимала в то время собственная предполагаемая «исключительность», а на деле – претензия на то, что мы «лучше» других и с нами должны «носиться как с писаной торбой», как это делали избаловавшие нас в детстве родители? Поройтесь-ка в собственной памяти: вытащите из нее на свет божий свое давнее, полустертое теперь уже удивление от того, что окружающие вдруг перестали говорить о вас «Какой очаровательный карапуз!» или «Какая милая девочка!» и потрепывать вас за упитанную щечку….Потому что вы стали слишком для этого большими. Потому что теперь уже не от кого было ждать конфеток и комплиментов. Потому что в трамвае вам перестали уступать красненькое сиденье у окошечка, которое вы привыкли считать принадлежащим вам по праву рождения. Вместо этого пришел ваш черед уступать свое место другим. Вместо этого самим уже надо было трудиться и продолжать строить наш общий дом, строить который начали еще наши отцы и деды.

Не там ли скрывается корень всех ваших «обид на советскую власть»? На власть, которая дала всем нам неизмеримо, непередаваемо, несравнимо больше, чем какая бы то ни была другая власть дала людям за всю многовековую историю человечества.

Но изложить все это Ойшину в двух словах было невозможно. Для того, чтобы понять, о чем я веду речь, нужно было прожить нашей жизнью, оценить ее; будучи советским человеком. Ведь выходцы оттуда, где вырос он, неспособны даже поверить, что в Советском Союзе не было бездомных. «Конечно, они у вас были!»- говорят мне они уверенно и безапеляционно, -“Вам просто об этом не рассказывали». Потому что сами они органически не способны представить себе жизнь без бездомных, нищих и наркоманов. Без безработицы и проституции. Без повышения цен и сдачи отпечатков пальцев властям. Пожалеем же их, этих так называемых «свободных» людей!…

– Дело не в амбициях. Просто люди вынуждены жить так, как жил ты и делать то, что делаешь ты – именно для того, чтобы с такой жизнью покончить. И если ты еще сомневаешься насчет тех 12 лет своей жизни, то, пожалуйста, никогда не сомневайся насчет последних двух! Не смей сомневаться! Ты слышишь меня?…

Маленькое переносное радио, которое было у нас с собой, разразилось далеким как детство звоном курантов Спасской башни: в Москве наступил Новый год. Нам оставалось жить в старом году еще 6 часов, а для моих ребят и Ри Рана он наступил уже 6 часов назад…

Шампанского на яхте не было. Да мне и не нужно было оно сейчас. Потихоньку достав из кармана затертые чуть не до дыр за эти два года фотокарточки самых близких мне людей, я шепотом обещала им, что в этом году мы непременно встретимся. И уже не будем разлучаться больше никогда! Ну, или, во всяком случае, очень долго.