Читаем без скачивания Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк

— Я смирилась, — продолжала она, — рассудила, что Хая наверняка кому-то дорога и о ней заботятся. У нее есть семья. Возможно, она забыла меня. Ей было всего два года, когда я видела ее в последний раз. — Тетя вскочила и, обогнув разложенные черепки, принялась тереть ладонью о ладонь, словно у нее склеились пальцы.

— Ты совсем не выглядишь умиротворенной, — заметила я.

— Твоя правда. С самой смерти Сусанны Хая каждую ночь является мне во сне: стоит на вершине холма и умоляет вернуться к ней. Ее голос напоминает пение флейты. Когда я просыпаюсь, он продолжает звучать во мне.

Я прошла мимо тети к окну. Мне вдруг ясно представилось, как Йолта уезжает в Александрию на поиски дочери. Я сказала себе, что это никакое не предчувствие, а страх. Всего лишь страх. Разве тетя сможет покинуть Назарет? Путь к богатству и связям моего отца ей заказан, и даже если бы она нашла способ, женщина не может путешествовать одна. И где искать дочь, пропавшую девятнадцать лет назад? Каким бы требовательным ни был зов флейты, тетя не могла ему подчиниться.

Она встряхнулась, словно сбрасывая тяжелый плащ, и посмотрела на черепки.

— Хватит с меня старых историй. Лучше скажи, как ты поступишь с моим подарком.

Я опустилась на колени и подняла один из кусков покрупнее, надеясь, что Йолта не заметит моего равнодушия. В последний раз я держала в руках тростниковое перо семь лет назад. Семь лет назад Иисус проснулся среди ночи и пообещал, что однажды я снова начну писать. Сама того не ведая, я сдалась. Я больше не возлагала надежд на далекое «однажды». Перестала заглядывать под крышку кедрового сундука и перечитывать свитки. Чернила в последнем оставшемся пузырьке давным-давно засохли. Чаша для заклинаний лежала глубоко на дне сундука.

— Я наблюдала за тобой все эти годы с самого нашего приезда сюда, — сказала Йолта. — Я вижу, что ты счастлива в браке, но во всех остальных отношениях, по-моему, растеряла себя.

— У меня нет чернил, — возразила я.

— Тогда давай смешаем немного, — предложила Йолта.

XVI

Когда Иисус вернулся, я писала на черепке, сидя на полу нашей комнаты. Мои груди уже опустели, но чернила, которые мы с Йолтой приготовили из красной охры и печной сажи, изливались из-под пера каждый день. Я подняла глаза и увидела в дверях мужа с посохом в руке. Он был весь в дорожной пыли. Мой нос издалека уловил слабый рыбный дух.

В нарушение законов чистоты Иисус вошел в комнату и обнял меня, уткнувшись лбом мне в плечо. Я чувствовала, как он дрожит, а потом его грудь сотрясли рыдания. Поглаживая его по затылку, я шепнула:

— Она была красавицей. Я нарекла ее Сусанной.

Когда муж поднял голову, в глазах у него стояли слезы.

— Мне следовало быть с тобой, — сказал он.

— Теперь ты здесь.

— Я бы давно вернулся, но когда Симон добрался до Капернаума, я был в море. Пришлось ему прождать два дня, пока я сошел на берег с уловом.

— Я знала, что ты не станешь мешкать. Мне пришлось умолять твоих братьев, чтобы за тобой послали. Видимо, они думают, что твой заработок важнее траура.

Я увидела, как у него сжались челюсти, и догадалась, что братья обменялись парой слов.

— Тебе нельзя находиться здесь, — сказала я Иисусу. — Моя нида еще не закончилась.

Он притянул меня к себе.

— После я совершу ритуал в микве и лягу на крыше, но сейчас я хочу быть с тобой.

Я наполнила чашу водой и подвела мужа к скамье. Потом сняла с него сандалии и омыла ему ноги. Иисус оперся затылком о стену и выдохнул:

— О, Ана.

Я отерла ему волосы влажным полотенцем и принесла чистую одежду. Пока Иисус переодевался, его взгляд упал на черепки и чернильницу на полу. Когда-нибудь я надеялась продолжить истории о забытых женщинах, но сейчас у меня находились слова только для Сусанны: осколки горя, которые теснились на маленьких зазубренных черепках.

— Ты пишешь, — сказал Иисус. — Приятная картина.

— Тогда эту радость разделяем лишь мы с тобой да Йолта. — Я попыталась сдержаться, но гнев рвался наружу. — А вот твоя семья, видно, считает, будто Господь решил опять погубить землю. Только в этот раз выбрал не потоп, а мои занятия. Твоя мать и Саломея ничего не сказали, но, думаю, даже они меня не одобряют. А Юдифь и Береника утверждают, что пишут одни только грешники и чернокнижники. Откуда такие предубеждения, хотела бы я знать? Да еще Иаков… Его распирает от желания поговорить с тобой обо мне, не сомневаюсь.

— Он уже поговорил. Встретил меня у ворот.

— И что?

— Говорит, ты разбила поилку, чтобы писать на черепках, а потом выгребла из печки сажу, чтобы сделать чернила. Я думаю, он боится, что ты перебьешь всю посуду и лишишь нас возможности готовить пищу, — улыбнулся Иисус.

— Твой брат стоял вот здесь, в дверях, увещевая меня отказаться от извращенного пристрастия к письму, отдаться горю и молиться о дочери. Неужели он не понимает, что мои письмена и есть молитва? Неужели считает, что перо в руке уменьшает мою скорбь? — Я задержала дыхание, а потом продолжала, но уже гораздо спокойнее: — Боюсь, я резко говорила с Иаковом. Я сказала ему: «Если под пристрастием ты подразумеваешь желание, потребность, тогда ты прав, но не называй его извращенным. Мне не страшно назвать свои занятия богоугодными». Тут он ушел.

— Да, он упомянул об этом.

— Мое заточение продлится еще шестьдесят восемь дней. Саломея принесла мне лен, чтобы я могла прясть, и нитки для сортировки, а Мария — травы, которые нужно смолоть, но в остальном сейчас я освобождена от домашних хлопот. Наконец-то у меня появилось время писать. Не отнимай его у меня.

— Не отниму, Ана. Сможешь ли ты писать и дальше, когда закончится нида, я не знаю, но пока пиши сколько хочешь.

Неожиданно силы словно бы покинули Иисуса. Он вернулся из-за меня, и что же? В его отсутствие в доме разгорелась небольшая война. Я прижалась к щеке мужа и почувствовала ухом его дыхание.

— Прости, — сказала я. — Столько лет я пыталась приспособиться, стать той, кем меня хотят видеть. Теперь я хочу обрести себя.

— Прости меня, мой маленький гром. Я тоже не давал тебе быть самой собой.

— Вовсе нет…

Он приложил палец мне к губам, и я не стала спорить. Потом Иисус поднял черепок, на котором мелкими неровными буквами было выведено по-гречески: «Я любила ее всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим…»

— Ты пишешь о нашей дочери. — Его голос дрогнул.

XVII

После того как семидневный траур Иисуса подошел к концу, он нашел работу в Магдале: тесать камень для богатой синагоги. Город располагался ближе Капернаума, всего в одном дне ходьбы, и каждую неделю, возвращаясь провести с нами Шаббат, муж рассказывал о великолепном здании, где смогут поместиться двести человек. Он поведал мне о маленьком каменном жертвеннике, на котором собственноручно вырезал огненную колесницу и менору на семь свечей.

— Это же изображения с алтаря в Святая Святых Иерусалимского храма. — В голосе у меня невольно звучали нотки недоверия.

— Да, — подтвердил Иисус, — так и есть.

Ему не нужно было ничего объяснять: я знала, почему он так поступил. Мне пришло в голову, что никогда еще он не действовал с такой прямотой. Иисус самым решительным и бесповоротным образом заявлял, что присутствие Господа не ограничивается храмом, и Святая Святых теперь повсюду, потому что Господь вырвался наружу и поселился везде.

Оглядываясь назад, я вижу в поступке мужа поворотный момент, предвестие того, чему суждено было произойти. Примерно в то же время Иисус начал открыто критиковать римлян и храмовых священников. Соседи все чаще жаловались Марии и Иакову, что Иисус то у колодца, то у пресса для оливок или в синагоге снова и снова высмеивает ложное благочестие старейшин.

Однажды, когда мужа не было дома, к нам пришел богатый фарисей по имени Менахем. Мы с Марией встретили его у ворот. Он был в ярости: