Читаем без скачивания Я вернусь через тысячу лет. Книга 3 - Исай Давыдов

Ладно! Главную информацию я получил, через денёк можно её проверить, а сейчас — к холмам! На геологическую разведку.

…Крошечное голубое озерко посреди холмов гляделось сегодня совсем не так невинно и прелестно, как в первый раз. Берега его были замусорены, на них, словно язвы, чернели кострища, валялись обломанные стволы молодых деревьев, белели обглоданные кости. Один из костров ещё не погас и еле теплился. Возле него мне почудилось какое-то шевеление в кустах. Кто-то там, похоже, затаился. И вряд ли это был зверь. Не стал бы зверь прятаться возле костра.

Ну, что ж… Надену ранец, включу ЭМЗ, медленными шажками подойду к костру. Может, кого и обнаружу? Если и отстал кто, то наверняка больной или раненый. Авось, ни с копьём ни с палицей он на меня не бросится, оружие применять не придётся. А если получится разговор, узнаю хоть что-нибудь о племени.

Посадить вертолёт удалось недалеко от костра. Берег тут вдавался в озерко маленьким гладким мысом, который я видел в прошлые визиты сюда. Но тогда на этом мысу росли молодые деревья и кустарник. Теперь же от деревьев лишь пеньки торчали, кусты были выдраны и сожжены. Остались лишь песок, камни да свежие ямки от выдранного кустарника. На эти ямки и опустилась машина. Посадил я её ветровым стеклом на костёр. Чтобы понаблюдать прямо из пилотского кресла. Дикари обычно любопытны и нетерпеливы. Если они обнаружат мою неподвижность, начнут двигаться сами.

Так оно и вышло. Минут через десять кусты возле костра задвигались, и из них высунулась нечёсаная детская голова. Прямо на меня глядели пронзительные насторожённые глаза. Стекло кабины было слегка тонированное, снаружи сквозь него ничего не увидишь, и ребёнок не мог догадаться, что за ним наблюдают. Поэтому он постепенно осмелел и приподнялся. Под головой обнаружились худенькие тёмные плечи. А рядом вынырнула из кустов ещё одна детская голова. И под нею тоже обнаружились худенькие плечики. Второй ребёнок был явно младше первого.

Оба постояли в кустах молча, неподвижно, и старший ребёнок что-то сказал — раскрыл рот. Тотчас из кустов поднялась девочка-подросток, с полоской шкуры на худеньких бёдрах, с маленькой, едва обозначившейся грудью и копной нечёсаных волос на голове. Было ей, по моим понятиям, лет двенадцать-тринадцать.

Я понимал, что стоит мне задвигаться — и дети исчезнут, нырнут в кусты, убегут под их прикрытием. Надо чем-то их успокоить, привлечь, заворожить. Чем же, кроме музыки?

Ах, Розита, Розита! И тут ты меня выручаешь!.. Ведь в машине твой подарок — те кассеты, из которых давно стёрты тайные призывные любовные твои слова. Второй год таскаю кассеты с собой. А слова — помню. И рад бы забыть, да не могу.

И вот вставлена в маг кассета с шопеновскими вальсами, и включён наружный динамик — тихонько, робко! — и дети слушают, не шелохнутся, и глаза их из насторожённых становятся постепенно задумчивыми, растерянными, удивлёнными.

Оно и понятно: ничего подобного никогда они не слыхали. На их месте и я задумался бы и удивился.

Дети боязливо выходят из кустов, медленно, с опаской, двигаются к вертолёту и впитывают в себя нежные мелодии.

И под них я так же медленно, осторожно открываю дверцу, выглядываю из машины и улыбаюсь детям самой широкой и лучезарной улыбкой, на какую способен.

Они смотрят на меня молча, поначалу испуганно, но я неподвижен, и мальчишка, который выглянул из кустов первым, первым же и улыбается мне.

Я показываю ему издалека, несколько раз, действие зажигалки, и это заставляет его сделать ещё несколько шагов к вертолёту. Со ступенек лесенки я медленно протягиваю зажигалку к его рукам. Он стремительно подскакивает, выхватывает её из моих пальцев и отпрыгивает обратно, к своим сёстрам. Потому что маленький ребёнок, весь голенький, оказывается девочкой. Ей лет семь-восемь. А мальчишке — десять-одиннадцать. Они очень похожи друг на друга, даже издалека видно: одна кровь!

Разумеется, зажигалка в пальцах мальчишки не действует. Я вынимаю из кармана вторую и показываю её действие на расстоянии. Мальчишка внимательно смотрит, приближается, пытается повторить мои движения. Мелькает искра, и уже одно это приводит его в полный восторг. Он даже подпрыгивает от радости.

Кончается наш немой диалог тем, что мальчишка доверчиво стоит рядом со мной, щёлкает зажигалкой, заворожённо смотрит на живой огонёк, задувает его и щёлкает снова. Ребёнок есть ребёнок!

И тогда я медленно надеваю на себя мыслеприёмник, протягиваю второй ему и знаками прощу надеть на голову — так же, как я.

Он берёт мыслеприёмник осторожно, разглядывает, обнюхивает, пытается разогнуть пружинящую дугу, зажав зажигалку в зубах, и в конце концов надевает.

И тут же я прошу его:

— Не снимай эту дугу! Она позволит нам разговаривать, понимать друг друга. Я пойму тебя. Ты поймёшь меня, Я помогу тебе и твоим сёстрам. Я накормлю вас. Я сделаю всё, что вы захотите.

— Чем накормишь? — вдруг спрашивает он, вынув зажигалку изо рта.

— Хочешь мяса?

— Хочу.

— Подожди здесь. Не уходи. Сейчас принесу мясо. Подождёшь?

Он молча кивает. Как на Урале или в Москве. Как в Париже или Токио. Кивает! Первый из коренных жителей этой планеты!

Купы и айкупы выражают согласие, поглаживая по голове себя или собеседника. А чаще всего — просто длительным молчанием. Не возражают! Ту-пу соглашаются, прижимая ладонь к своей груди. У килов знак согласия — похлопать себя по плечу. А знак согласия на любовь — похлопать партнёра по попке. Когда с чем-то соглашается Вук, он поглаживает своё ухо.

А это дитя кивает!!!

Подфартило же мне выйти на такую счастливую случайность!

Я взлетаю в вертолёт, выношу три банки тушёнки, три ложки, три бутылочки тайпы.

Мальчишка ждёт. И даже зажигалкой не щёлкает. Я показываю ему нехитрую практику еды ложкой из консервной банки, и он осваивает её за две минуты, опустив зажигалку на землю и придавив босой ногой. Жуёт, торопится, судорожно глотает, словно боится, что я отниму эту удивительно вкусную пахучую еду.

Когда банка пустеет, я даю ему запить тушёнку тайпой. Прямо из горлышка. Потом спрашиваю:

— Как зовут тебя?

— Тат, — отвечает он.

— А твоих сестёр?

— Тата. — Он показывает на старшую. — Тати. — Показывает на младшую. — А ты кто?

— Меня зовут Сан.

— Ты дашь мяса моим сёстрам?

— Бери.

Я открываю две банки, всовываю в них две ложки и протягиваю ему в двух руках.

Он подхватывает с земли зажигалку, прижимает снизу к одной из банок, берёт обе и убегает к сёстрам.

Собственно, бежать недалеко. Они стоят поблизости. Видимо, шаг за шагом приближались. Любопытство брало верх над страхом.

Тат учит сестёр пользоваться ложкой. Они голодны и не разглядывают ни ложку, ни банку. Стремятся быстрей отправить еду в рот. У малышки, понятно, получается медленнее, чем у старшей.

Пока они едят, Тат возвращается ко мне и деловито протягивает руки за бутылками. Я отвинчиваю колпачки, отдаю бутылки, он относит их сёстрам, оставляет у их ног и снова возвращается ко мне.

— Ты дашь ещё мяса? — спрашивает он.

— Тебе?

— Нет. Тану и Тани.

— Кто это? Где они?

Он показывает на затухающий костёр. Позади него, на фоне кустов, стоят двое взрослых, которые раньше были не видны, а теперь наблюдают за нами. Это мужчина и женщина средних лет. Наверное, родители. У мужчины что-то с ногой. От вертолёта она кажется колодой. Что-то на неё намотано. И много!

— Сейчас принесу мяса для Тана и Тани. Подождёшь, Тат?

Он снова кивает. До чего приятно видеть этот кивок! Если бы только он знал!

Я выношу ещё две банки, две ложки, две бутылки, отвинчиваю колпачки, откидываю крышки, втыкаю ложки в пахучее мясо.

— Донесёшь? — спрашиваю Тата.

Он молча кивает, засовывает тушёнку подмышки, приподнимает бутылки за горлышки и бежит к костру.

Сёстры глядят ему вслед и продолжают жевать. От вертолёта не отходят. Они стоят почти рядом.

Хорошо бы предложить мыслеприёмник старшей, Тате, и поговорить с нею. Но ведь наверняка испугается, отшатнётся, может, убежит.

Лучше не спешить!

Вдалеке, у костра, Тат учит родителей (если это родители) пользоваться ложкой и пить тайпу из горлышка. А я тем временем достаю из вертолёта вёдра и стаканчики. К родителям придётся идти, ногу Тана придётся лечить. Вода понадобится…

Возвращается Тат спокойно, неторопливо, солидно — как человек, выполнивший важную работу.

— У Тана повреждена нога? — спрашиваю я.

Тат кивает.

— Хочешь, я её вылечу?

— А ты умеешь?

— Я колдун. Умею.

Тат вдруг падает передо мною на землю, упирается лбом в кустик травы и кричит:

— Вылечи отца! Вылечи отца!

И сёстры тоже падают на землю и что-то кричат. Но на них нет мыслеприёмников, и я не слышу перевода. Я поднимаю Тата и прошу: