Читаем без скачивания Военный мундир, мундир академический и ночная рубашка - Жоржи Амаду

Пру подошла к Лизандро.

– Разве я не знаю? Этот старый реакционер в глубине души страшно чадолюбив.

Пухлой, мокрой от пота ладонью Лизандро погладил дочь по голове.

– Ты ведь не уедешь? Нет?

– Только если мой бесчеловечный отец выставит меня из дому.

– Совсем ты у меня дурочка…

Пру, как когда-то в детстве, села к отцу на колени.

– Не беспокойся, папа. Я ни чуточки не боялась.

– Конечно, конечно. Ты предоставила это нам: мы тут едва с ума не сошли, – ответила за мужа дона Мариусия.

Она подошла к мужу и дочери. Что ж, из Лизандро можно верёвки вить: она под его защитой, он под её опекой. Пру – отрезанный ломоть, нечего и пытаться вновь командовать ею.

– Отправляйся в ванную, ты грязная, от тебя плохо пахнет. А мы с отцом пошли спать.

– Неужели? – игриво осведомилась мятежная дочь.

Лизапдро улыбнулся. Он вновь испытывал голод, жажду, вожделение – он вновь вернулся к жизни.

БРАЗИЛЬСКАЯ АКАДЕМИЯ И ВООРУЖЁННЫЕ СИЛЫ

С середины января в Малом Трианоне ежевечерне можно было встретить генерала Валдомиро Морейру, Академики, приходившие забрать адресованную им корреспонденцию, встретиться с читателем или приятелем, перемолвиться словом с президентом, неизменно видели генерала в библиотеке за столом, заваленным книгами, – он что-то читал и выписывал, поражая «бессмертных» своей усидчивостью. Они подходили, заговаривали с ним, желая узнать, чем он занят. Генерал не сердился, когда его отрывали от дела, – напротив, он с удовольствием посвящал любопытных в подробности своей работы. Не­которые академики были уж и не рады, что вызвали громогласного и словоохотливого кандидата на раз­говор.

Следует уточнить: «единственного кандидата». Именно в этом качестве генерал принялся за сочинение своей речи на вступительной церемонии. Он собирался стать причисленным к лику «бессмертных» сразу по окончании академических каникул. Правда, ещё не было мундира с пальмовыми ветвями, но Алтино Алкантара, друг и единомышленник, польщённый таким доказательством уважения и доверия, как просьба генерала произнести речь от лица новых коллег, обещал помочь в том случае, если правительство штата Пернамбуко, отчизны выдающегося военачальника и литератора, нарушит славный обычай я не пришлёт новому академику мундир и шпагу в знак того, что гордится своим земляком, завоевавшим «бессмертие». Если же пернамбуканцы всё-таки совершат подобную низость и поскупятся, то влиятельный Алтино брался добыть в Сан-Пауло сумму, которой с лихвой хватит на мундир, шпагу, треуголку и вдобавок на шампанское, чтобы отпраздновать великое событие. В память о 32-м годе генерал вправе рассчитывать на благодарность жителей Сан-Пауло – граждане этого штата нико­гда не забудут тех, кто в трудную минуту был с ними рядом.

В те дни, когда у Клодинора Сабенсы не было вечерних занятий – он совмещал работу в газете с преподаванием португальского языка в одной из муниципальных гимназий, – он сопровождал своего знаменитого друга, отца Сесилии, исполняя при нём обязанности секретаря: приносил и уносил книги, делал выписки. Если же Клодинор был занят, то генерал сочинял и отшлифовывал свою речь.

Место, на которое претендовал генерал Морейра, по­следовательно принадлежало трём генералам и Антонио Бруно. Но в истории бразильской словесности имелся ещё один генерал-литератор – первый покровитель союза меча и лиры. Итого, для вступительной речи следовало изучить творчество пяти писателей.

Генералу Морейре нравился этот классик XVIII века, автор пространной эпической поэмы в двенадцати песнях, названной «Амазонки» и написанной по образу и подобию «Лузиад» Камоэнса. Нынешние читатели не знали его имени, хоть оно и встречалось во всех учебниках и антологиях: историки литературы венчали его лаврами и спорили о том, был он предтечей романтизма в Бразилии или нет. Во всех школьных хрестоматиях можно было встретить биографию генерала и отрывок из его поэмы – по странному совпадению всегда и один и тот же. Поэма, написанная классическим португальским языком, ласкала слух автора «Языковых пролегоменов», однако Морейра не соглашался с теми критиками, которые находили в «Амазонках» черты романтизма – романтики, по мнению генерала, обращались с португальским языком крайне небрежно, творение же классика было написано с безупречной правильностью.

Поглаживая старинный фолиант – гордость академической библиотеки, – Морейра по очереди наслаждался всеми двенадцатью песнями, читая верному Сабенсе – чего не стерпишь ради любви?! – страницу за страницей. Генерал сожалел, что раньше не был знаком с этой жемчужиной отечественной классики. «Вы, друг мой, конечно, не раз читали «Амазонок», мне кажется, в вашей «Антологии португальско-бразильской литературы» я видел отрывок…» Сабенса согласно кивал, совершая двойной обман: о, разумеется, он много раз читал поэму, но властный, воинственный, мужественный голос генерала придаёт безупречным строфам особое очарование. На самом же деле Клодинор и в руки не брал «Амазонок», что характеризует составителя антологии не с лучшей стороны, а просто-напросто привёл отрывок, напечатанный во всех хрестоматиях. Он был не одинок: в самом деле, если какой-то добрый человек когда-то уже взял на себя труд выбрать отрывок, то зачем, спрашивается, другим блуждать по двухсотстраничному дремучему лесу туманного и выспреннего эпоса?.. Голос Морейры, как колокол, гудел в ушах Сабенсы, а сам он видел перед собой пленительный образ Сесилии и грезил наяву.

Генерал Морейра рассчитывал, что чтение его речи займёт около двух часов – это страниц тридцать пять – сорок, из которых три будут посвящены автору «Амазонок». Кандидат в академики сознавал, что память о классике и его поэма требуют большего внимания, но ядром речи должен стать разбор произведений трех генералов, занимавших это место до абсурдного избранил Антонио Бруно. Морейра вгрызался в труды своих предшественников так же отважно, как когда-то ходил в атаку. Это был настоящий пир интеллекта.

Первый генерал оставил потомкам только один, и довольно тощий, томик в сто двенадцать страниц, который назывался «Знаменательные даты в истории бразильского народа». Под одной обложкой были собраны его речи на различных годовщинах – главным образом по случаю побед, одержанных бразильскими войсками во времена Империи. Тем не менее, речей хватило на то, чтобы их автор, многозвёздный генерал, вошёл в число членов-учредителей Бразильской Академии. Этот симпатичный старик прожил на свете больше девяноста лет: скупо писал, зато щедро помогал новорождённой Академии, когда она была ещё бедна и никому не внушала доверия.

Его преемником стал другой генерал, который, напротив, оставил после себя обширную библиографию, но умер через несколько месяцев после того, как стал академиком. Он был чрезвычайно плодовит: сочинил восемь толстых томов о войне в Парагвае[28], четыре тома о Цисплатинском конфликте, не успев дописать исследование о войне против аргентинского диктатора Росаса: в свет вышел только первый том задуманной серии, а два других остались ненапечатанными. Не напечатаны они и по сей день. Морейра читал некоторые из этих книг и очень высоко их ставил. Оп утверждал, что памфлет «Тиран Лопес» очень близок его собственным работам: их сближает одно чувство – пламенный (и слепой) патриотизм.

Третий генерал был известен не только как автор серьезных и очень любопытных исследований о языках, обычаях, верованиях амазонских индейцев. Это была личность почти легендарная: он пересекал дремучие леса, переплывал реки, пробирался через топкие болота, проникал к индейским племенам, которые никогда не видели белого человека. И сочинения его, и поступки были озарены светом истинного гуманизма: он относился к дикарям с симпатией и уважением. Антонио Бруно, говоря о нём в своей речи при вступлении, назвал его поэ­том – «не столько книги его, сколько сама жизнь есть воплощение подлинной и высокой поэзии».

Поразмыслив над книгами и судьбами трёх генера­лов, Валдомиро Морейра придумал заглавие, под которым решил опубликовать свою речь, это краткое, но об­стоятельное исследование: «Бразильская армия в Бразильской Академии».

На долю Антонио Бруно, который всегда казался генералу поэтом, лишенным мужественности и нравственных устоев, пришлось в речи чуть больше страницы. И то много! Но, как сказал бы этот распущенный виршеплёт, перепевавший французов: «Noblesse oblige»[29].

Генерал пролистал сборники стихотворений и очерков покойного Бруно и остался недоволен как поэзией, так и прозой. Бруно употреблял верлибр (он им злоупотреб­лял!), пренебрегал строгим размером и точной рифмой, а без этого – что же за стихи?! Зачастую темно по смыслу, туманно… Сюрреализм! Не образ, а иероглиф. Не чувствуется работы над словом. Множество галлицизмов.