Читаем без скачивания Степь ковыльная - Сергей Семенов

Павел решительно ответил:

— А тут раздумывать нечего. Есть такой человек, чье имя будет знаменем не только для нас, казаков, но и для всех крестьян.

— Да кто же, кто? — нетерпеливо теребил смолистый чуб Штукарев.

— Дементий, брат Емельяна Пугачева.

— То мысль… Только пойдет ли он с нами? Смелый ли он, твердый волей? Не стар ли? Ведь ему, поди, лет шестьдесят?

Денисов улыбнулся.

— Трижды виделся с ним в Димитриевской крепости. Последний раз, правда то было года два назад, перед выездом на Кубайскую линию. Но я имею и недавние сведения. Не сомневайся, он крепкий, как железо, и не только по здоровью, но и по разуму. Уверен: пойдет с нами за правое дело. Сказал твердо: «Начнется пожар на Дону, я в стороне не останусь».

— Но как в крепость-то пробраться? Ведь, слышал я, туда ныне с большей строгостью пропускают. Да и за Дементием строгий присмотр, наверно, установлен. И как вызволить его из крепости, ежели он согласие даст быть заедино с нами?

— Об этом подумать надобно… Кое-что уже есть в мыслях, Имеется у меня в крепости родня — старый друг Дементия. Через него надо действовать. Лишь бы попасть в крепость, а там видно будет.

— Поспешать надо. Никиту схватили, ныне очередь за мной. Ведомо мне: как на волка, облаву сделать на меня собираются станичные богатеи. — Штукарев зачерпнул воды из жбана, выпил с жадностью. — Послал я двух гонцов к яицкому казачеству — тому, кое царица после казни Пугачева приказала переименовать в уральское. И еще несколько казаков — в воронежские, ближайшие к войску, уезды. А на Дону есть у меня связь со многими станицами.

— Уже сейчас, Трофим, пора бы собирать полки, — настойчиво сказал Пасел.

Штукарев вздохнул:

— Сам про то знаю. Да как начинать, когда еще не все готово?.. К тому же немало казаков на полевых работах. И то еще учти: в осеннюю распутицу царской пехоте трудно будет пробираться по нашему бездорожью. А осенью мы конно в наступление двинемся.

— Ты понимаешь, Трофим, что вышло? Вот уже с год, как нас, ушедших с Кубани, не трогали — боялись, что, ежели, закуют нас в кандалы, весь Дон подняться может. А теперь власти осмотрелись, видят, что могут опереться на «дюжих». Вот и стали они, власти-то, попеременно то пряником приманивать, то кнутом щелкать. И ведь немалого добились. Сколь много таких, что надеются вымолить у царицы возврат былых казачьих вольностей. А про то и не помышляют, что только ружьями и саблями надобно свободу добывать, и притом для всего народа.

— Правильно! — ответил Штукарев. Помолчав, сказал тихо, почти шепотом: — Первое, Павел, что надо тебе сделать, — это побывать в крепости… Ну, прощевай, друг! Пора мне возвращаться, дел-то уйма!

— Будь здрав, Трофим, — тепло простился Павел.

Это была их последняя встреча. Вскоре атаманцы схватили Трофима Штукарева и еще нескольких казаков. Все они были отправлены в кандалах в Петербург, на суд Военной коллегии.

Июньский вечер. Тихо в станице, а еще тише в залитом лунным светом садочке. Под старой яблоней сидят двое на расстеленной на траве полсти, ведут тихий разговор. Слышен низкий женский голос:

— И за что я только полюбила тебя, Сергунька, — ума не приложу: и ростом ты не вышел…

— Мал, да удал, — улыбчиво отвечает мужской голос.

— …и рыжеватенький…

— Рыжие ежели не злые, так очень добрые.

— Пересмешник был, да и остался таким… Даже надо мной подсмеиваешься.

— С тебя пример беру.

— И в дела опасные, погибельные невесть зачем ввязываешься, супротив «дюжих» идешь.

— «Дюжие» — они из воров сделаны, из плутов скроены, мошенниками подбиты.

— И песни дерзкие про власти слагаешь…

— Да песни-то разве плохи? Многие их подхватывают. Кто песню хорошую складывает, добро людям творит. А кто веселые песни поет, того и беда не берет.

Короткое молчание, и снова звучит ласковый женский голос:

— Знаешь, всегда ты был мне милее всех. Думала, возьмешь меня замуж. А ты перед войной-то за Груней стал увиваться. Ну, я и поддалась уговорам отца с матерью — вышла за Ивана. Любил он меня крепко, а все ж не мил был он мне… И вот год назад нежданно-негаданно тебя в Черкасске на коне против кухни атаманской увидела. Ой, и забилось же мое сердечушко… Памятливое оно у меня…

Опять молчание. Потом — другой голос:

— Ну, а как атаман, не пристает к тебе, Настенька, с лаской барской? Ведь он такой!..

— Слышала я, водились когда-то за ним такие дела. А ныне ведь ему шестьдесят минуло. Притом как женился он на графине Собаньской, так та за каждым шагом его следит. Слушается ее — и даже в карты играть бросил вот уже больше года. Да и мамани моей он совестится.

— А как мать-то тебя сюда отпустила?

— Упросила ее. Сказала ей, что больно соскучилась по станице нашей.

В соседнем саду запел соловей, щедро, словно полными пригоршнями, разбрасывая серебристые трели. Его песнь подхватил другой, защелкал раскатисто, засвистел, будто стараясь превзойти своего соперника.

XXVI. Казнь на крепостной площади

Едва только взошла заря, к воротам Димитриевской крепости подъехал воз, груженный сеном. Устало остановились круторогие быки. На возу сидел круглолицый казак с рыжеватым чубом. А внизу стоял погоныч с русыми кудрями, с упрямым взглядом карих глаз. Навстречу им, зевая и потягиваясь, вышел начальник караула-капрал Тамбовского полка.

— Ну, что привезли, станичники? — спросил он хрипло.

— Не видишь, что ль? — откликнулся сидящий на возу казак. — Солнце в мешке да воду в решете. — И он так заливисто рассмеялся, что хмурый капрал усмехнулся и тоже пошутил:

— Видеть-то вижу, да где ваши виды?

— Вот они, — ответил неразговорчивый погоныч и передал капралу два вида — паспорта, выданных на имя казаков Аксайской станицы Буйволова и Конькова, и бумажку от станичного правления.

— Знатные у вас прозвища, — опять усмехнулся капрал. — Это кто же из вас Буйволов?

— Я самый и есть! — весело отозвался с воза белозубый казак. — У прадеда моего некогда, при царе Горохе и царице Печерице, было с десяток буйволов, потому так и прозвали его.

— А кому ж вы сдадите сено?

Опять ответил разбитной казак:

— Станичный атаман устно приказал доставить сено для ее высокоблагородия сударыни коровы господина коменданта крепости бригадира Машкова.

— Что ты мелешь? — не смог сдержать улыбки капрал.

Захохотали и вышедшие из караулки солдаты.

— Фу, пропасть! Оговорился… Для коровы его высокоблагородия…

— Ладно, езжайте!..

Воз въехал в крепость, и за ним захлопнулись дубовые ворота.

Сдав сено под расписку, Павел и Сергунька разыскали дом урядника Правоторова, родственника Павла. Жена, его с побелевшими волосами, но с густыми черными бровями, сказала, вздохнув:

— Петр Севастьянович к Дементию Ивановичу ушел, с ним вместе на базар отправится. Потом к нему, наверное, зайдет, как обычно… Ну, а оттуда в полдень на Крепостную площадь пойдут на казнь смотреть…

— На казнь?.. — изумился Денисов.

— А вы нешто не знаете? Казнить будут казаков Никиту Белогорохова, Сухорукова, Елисеева, Моисеева и еще человек десять… — Слезы набежали на глаза женщины. Она вытерла их уголком головного платка. — Вчера комендант сюда вызвал по десятку казаков из ближних станиц. Будут, стало быть, и они при казни той… чтоб острастки больше!

Павел побледнел до синевы. Острая боль кольнула сердце. «Вот она, расправа! Началась!.. — подумал он. — Опоздали мы с выступлением, а ныне платиться за то придется».

Сдержав слезы, Ефросинья Федоровна, сказала:

— Ежели тебе, Павлик, с Петром Севастьяновичем надобно увидеться, иди к Карагодину, он за два дома от хаты Дементия Ивановича на той же Крепостной уличке жительствует; скажи ему, что я тебя направила, и попроси вызвать Петра. Да будьте поопасливей: ныне за каждым новым человеком в крепости зорко присматривают…

Склонив головы, понурые ушли Денисов и Костин. Подойдя к Дону, удивленные, остановились. Вся улица была запружена народом, бежавшим к домику Дементия. Отовсюду слышались взволнованные, но приглушенные возгласы.

Лишь одна женщина кричала плачущим голосом:

— Злодеи, старика не пощадили! Знамо, чья это рука творит, кому Дементий Иванович поперек дороги стал!

Павел и Сергунька вместе со всеми побежали к дому Дементия. Сержант с нарукавным знаком патрульного попытался было не допустить толпу к калитке, но его тотчас же смяли, и он, сняв кивер, вытирал градом катившийся пот.

Когда Денисов и Костин протиснулись в калитку, на крылечке показалась широкоплечая фигура урядника Правоторова. Лицо его было иссиня-бледным, на лбу — кровоподтек, кафтан запачкан землей и пылью, рукав разорван. Едва волоча ноги, глядя пустым стеклянным взором, шагал он к калитке, не отвечая ни слова на сыпавшиеся из толпы вопросы. Но, проходя мимо Павла, он, видимо, узнал его и предостерегающе повел седыми бровями. Потом побрел по улице, сгорбившись, медленно-медленно, будто нес на себе непосильную тяжесть. Миновав три дома, зашел во двор, оглянувшись на Денисова и Сергуньку.