Читаем без скачивания Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

– Останки были перенесли сюда. Сначала поставил деревянный крыжи, потом менять на гранитные могилу.

Дядечка старается как можно подробнее все рассказать, и чем больше я его слушаю, тем сильнее у меня ощущение, что он принимает меня за кого-то другого. Он показывает большой камень с надписью:

Погибли рядовые, не надо слез, они воевали за нас, пусть спят.

– А что было потом? – спрашиваю я, просто чтобы что-нибудь спросить, и сглатываю комок в горле, потому что эта простая надпись как раз и вызывает у меня слезы.

– В сорок четвертый рок у табор был оправа.

– Простите?

– На вашему ремонт.

– Зачем?

– Сюда пришел английские офицер. Шестьдесят три люди. Оправа делать для них.

– А где их могилы? – я делаю ударение на слово «их».

– В Англия, – он пожимает плечами и в ответ на мой немой вопрос поясняет: – Они имели другие порции еда и трудовый норм. Еда больше, работа меньше. Женевска конвенция. На русских Сталин не расширял.

– А после англичан здесь кто-то был? – Я сам не понимаю, как и почему у меня этот странный вопрос возникает.

– Немец, – говорит он сухо.

– Какой немец?

– Судет. Перед одсун.

Опять слышу незнакомое слово.

– Перед отправку в Германии. Так это назывался. А пан напишет роман?

Постепенно собирается народ, я вижу наших посольских, но стараюсь держаться от них подальше. И когда отец Иржи по простодушию и милосердию хочет представить им попавшего в беду соотечественника, я отрицательно качаю головой и отступаю. Помочь они мне не смогут, а лишний раз напоминать о себе смысла нет. Да и кто знает, какие у них отношения с местной властью и не выдадут ли они меня первые?

Меж тем появляются люди в военной форме, но не современной, а исторической, с оружием времен Великой Отечественной в руках, за ними православные священники из Восточной Словакии, возникает телевизионная камера, у кого-то берут интервью. На кладбище служат литию, выступает молоденькая симпатичная девушка из посольства, пресс-атташе по культуре, после нее витийствует гладкий писатель из России с пухлыми лоснящимися губами, нагло выпирающими из благочестивой седой бороды (подозреваю, чех спутал меня с ним). Он долго и очень убедительно говорит о духовности, соборности и нравственности, сочные губы чмокают в тон высоким речам, пышную бороду колышет майский ветерок, под конец раздаются артиллерийские залпы.

В час дня поминальный обед в деревенском ресторане. Так повелось со времен социализма, когда 9 Мая сюда приезжали солдаты и офицеры из той самой советской военной части, где якобы служил отец Иржи, и традиция эта существует поныне, хотя наши войска давно выведены и никто не принуждает местных жителей на кладбище приходить. Но они все равно приходят. И именно – 9-го. Мне в это трудно поверить. Особенно по контрасту с соседней Польшей, где наши памятники уничтожают и даже мертвых солдат воспринимают как оккупантов. А чехи, те самые чехи, которые не сказать чтобы нас сильно любили или простили нам шестьдесят восьмой год, бережно относятся к советским воинским могилам. Это странно, но тем не менее здесь это так.

После обеда отец Иржи везет меня и писателя в соседнюю деревню в народный музей немецкой оккупации. Писателю скучно, он наелся, напился, губы его блестят и лоснятся еще наглее, к тому же он страшно недоволен тем, что я его не знаю, не читал, не смотрел его пьес и не видел фильмов, снятых по его книгам. Творец обиженно уходит на улицу курить, а мне интересно и уходить никуда не хочется. Экспозиция любительская: немецкие карты, найденное после войны оружие, мины, снаряды, обмундирование, трофейные зажигалки, фляжки, каски, фотографии военнопленных, и все сделано на энтузиазме нескольких человек. Это не Освенцим, не Дахау, здесь не было ни больших сражений, ни побед, война прошла по касательной, толком ничего не разрушив, но горькая история, которая давно могла быльем порасти, выставлена в таких подробностях, какие удалось собрать, и у меня все отчетливее складывается впечатление, что ее здесь сознательно поддерживают. И никакая Украина, никакие Скрипали, ни Сирия, ни Венесуэла, ни права сексуальных меньшинств и наши обязанности перед ними – где мы еще, с европейской точки зрения, успели нагрешить? – не помеха этой памяти. Но одновременно у меня вдруг возникает подозрение: а что, если подчеркнутое уважение к советским могилам, и этот музей, и настойчивая память о фашизме, сегодня Европе не очень-то свойственная, имеют свою прагматичную основу и жители здешних мест хотят таким образом обезопасить себя от претензий со стороны потомков судетских немцев? Что, если расчетливые чехи боятся потерять дома, гостиницы, пивные бары и курорты, до войны принадлежавшие другим хозяевам?

Не знаю, стоит ли мне говорить на эту тему с отцом Иржи, не оскорбит ли его это предположение, и вообще, может быть, виной всему влияние судьи, который пугает матушку одним макаром, а на меня воздействует другим? Но я так устроен, что если какая-то мысль попала мне в голову, то просто так отделаться от нее я не могу. Она сверлит мои мозги физически, и я чувствую, что обязан все узнать.

Вечером мы отмечаем День Победы. На этот раз Иржи наливает не только мне, но и себе. Супруга смотрит на него с тревогой, а я ловлю себя на мысли, что, возможно, в былые времена он позволял себе намного больше и матушкина неприязнь ко мне связана именно с этим. Я встречаюсь с ней взглядом и понимаю, что она все понимает. Мы смотрим друг на друга как авгуры. В ее взгляде можно прочитать даже некоторое извинение за свою суровость и, несмотря ни на что, настойчивое пожелание, да нет, скорее даже просьбу ко мне, как можно быстрее покинуть этот дом. Она – жена, мать, она имеет право на этом настаивать. Но если бы мне было куда идти, матушка Анна… И если бы отец Иржи когда-то не пил, разве он понимал бы теперь, как мне бывает херово?

Внизу шумит речка, довольно скоро, как это бывает в горах, темнеет и холодает, и я предлагаю чехам разжечь костер и испечь в золе картошку. Матушка недоумевает, а я пытаюсь объяснить на смеси ломаного чешского, украинского и русского, что ничего более смачного, чем печена бульба, в мире не существует и что настоящий праздник – это не чинное сидение за столом с белой скатертью