Читаем без скачивания Город на Стиксе - Наталья Земскова

Фрониус выбрала вариант цирковой. Призвав всех своих отставных кавалеров и изложив задачу, она договорилась за копейки арендовать теплоход, чтобы провести там регистрацию, приправленную камерным концертом. Теплоходик должен был пройти символическую дистанцию от Речного вокзала до местечка Оборино, где в ресторане «Посад» предполагался фуршет-поздравление, откуда главные действующие лица отбывали на отдых в Италию. «Остановись, остановись! — хотелось мне сказать, — какой теплоход — в этих краях скоро белые мухи полетят». Но Жанетта идеей горела так, что перечить ей было опасно. И по рвению, с которым Фрониус ввязалась в это дело, мне стала очевидна глубина депрессии, в которой она пребывала. Забросив работу, Жанка три раза переписывала сценарий, пять раз меняла маршрут, неделю уговаривала Леонида на свадебное путешествие. Когда магистральные пункты были утверждены, она принялась за детали — декорирование теплохода.

Поглощенная книгой моего мага, я оказалась в стороне от этих дел, изредка отвечая «да-нет», если меня о чем-то спрашивали. Зато не оказался в стороне редактор, отметивший эту бурную деятельность Фрониус в ущерб количеству и качеству материалов по экономике. Особенно страдало качество — Жанка сдавала одни информашки, близко не подходя к аналитике, чем доводила ответсека Юрия Иваныча до белого каления. Газета забивалась рекламой (все сдавали одни информашки), а планерки — редакторским криком.

По вечерам в редакцию заходил всегда одинаковый — рассудительный и насмешливый — Леонид, пил с нами чай в отделе новостей, ругал налоги, местное правительство и отвозил Галку домой. Он был персонажем всех чеховских пьес — амплуа резонера, — который призван донести идею автора либо что-то всем разъяснить. Мысленно я надевала на него мягкую светлую шляпу и вставляла ему в руку трость.

Он был «обедневший помещик» и ездил к нам «в дом» на правах жениха. Мне нравилось, что настроение Леонида не менялось, и он был всегда одинаков. Время от времени флюиды чеховского Леонида достигали отдела криминальных расследований и извлекали оттуда Гаврикова, который приходил, наливал, и они уже вдвоем ругали чиновников и дороги. Все это нравилось мне, но не Галке. Она морщилась, когда жених говорил о том же, что вчера и позавчера, не давала допить ему чай и утаскивала вон.

Как-то Леонид пришел раньше обыкновенного — Галка умчалась на митинг медработников, — и рассказал нам с Фрониус всю свою жизнь, где был полный джентльменский набор: предательство друга, любовь без взаимности, нелады с законом и вынужденная эмиграция. Последние два пункта нас заинтересовали в особенности, и в своей обычной манере Леонид доложил, как ввязался в случайную драку — у кафе трех студентов избивали кавказцы, — произошло убийство «по неосторожности», и нашему герою пришлось уехать в другую страну.

Только так выяснилось, что этот «чеховский резонер» имел в институте черный пояс по каратэ, о чем сейчас напоминали лишь его неожиданно быстрые реакции. Этот разговор сделал нас сообщниками, и Леонид уже нарочно приходил пораньше — поговорить «за жизнь». Два раза мы, как ближайшие подруги невесты, даже получили приглашение вместе с Галиной посетить дачу его мамы, тети и бабушки. Чем не преминули воспользоваться, и были поражены воспитанностью и начитанностью хозяев, словно они родились не в Городе, а в Петербурге девятьсот тринадцатого года, на Миллионной улице.

Мендельсон, между тем, тоже делал успехи: один ходил по магазинам и по Набережной, согласился познакомиться с медсестрой Люсей, сводил ее в кино на Аль Пачино, затем — в «мороженицу», о чем с гордостью сообщил Фрониус.

— Он без няни гуляет по улицам! — транслировала она нам, закуривала сигарету и опять принималась за Галку.

Золотая осень стояла в расцвете, до свадьбы оставалось всего ничего. И во всем этом дне сурка было столько благости и невинной забавы, что я всерьез начинала верить: все будет хорошо, и все поженятся.

Золотую осень свернули в тот день, когда улетал Мендельсон. Чуть не сутки шел ливень, и самолет на Франкфурт откладывали и откладывали, в результате чего Жанетта и медсестра Люся просидели в аэропорту восемь долгих часов. Каждый час Фрониус порывалась уехать, но Майкл, отчаливший от ее берегов и еще не прибившийся к Люсиным, смотрел так отрешенно, что Фрониус опять садилась в кресло. Он шептал, что такой красивой невесты, как Жанна, ему не видать никогда (Люся не знала английского), и это была истинная правда. Правдой было и то, что медсестра, державшая его за длинную безвольную руку, представляла собой единственную на ближайшее время кандидатуру на должность жены, но Мендельсон только вздыхал, и кольцо возвращалось в Америку.

В этот же день открывалась выставка Фомина — в верхнем зале стеклянно-бетонной башни гостиницы «Этуаль», самой претенциозной из всех современных городских построек. Башню поставили так, что она была видна из любой точки города, но проехать к ней можно было лишь обходны-ми путями. Изрядно помучившись, добираясь туда в своих костюмах петровской эпохи, мы с Дуняшиным обнаружили здесь весь бомонд, такой же расфуфыренный и важный.

На входе у нас потребовали приглашения, сделав пометку в списке гостей, сопроводили в зал и громко провозгласили наши имена. Каждого вновь прибывшего идентифицировали и представляли, возможность случайных гостей исключалась, точно мы и в самом деле были на VIP-вечеринке. Так как вся пресса была костюмирована, «князья» и «вельможи» в узорчатых камзолах с трудом ворочали свои телекамеры.

Там и сям красовались высокие вазы с цветами и готовыми треснуть от сока фруктами, но дамы, оберегая взятые напрокат объемные платья, старались к ним не приближаться и медленно плыли вдоль картин, убранных в массивные рамы. Триптихи и полиптихи занимали два противоположных полукруга; на временных внутренних стенах, возведенных специально для выставки, висел тот самый сюр, оправдавший в моих глазах Фомина как художника. Удивляясь тому, что в экспозиции совсем нет работ последних лет, я придирчиво осматривала каждый холст, пытаясь отыскать какой-то след, намек на ситуацию, но никаких намеков не прочитывалось, и я опять возвращалась в начало.

Зал кишел официантами с шампанским. Это были сплошь белокурые юноши, похожие друг на друга как две капли воды, улыбчивые и услужливые. Стоило зазеваться, и они вырывали из ваших рук недопитый бокал, тут же заменяя его полным. Я не заметила, как выпила сходу четыре, и спохватилась лишь тогда, когда башня принялась кружиться вместе с вазами и супрематическими композициями.

Наконец, погас свет, заиграл струнный квартет. Загорелось враз невероятное количество свечей, и на подиуме обнаружились два трона, на которых восседали Марк Михайлович с супругой Ольгой Борисовной в костюмах Петра Первого и Екатерины. Хотя, Екатерина, видимо, была Вторая — все-таки ее яркий образ в массовой культуре затмил всех остальных цариц.

Фомин спустился с возвышения и пошел обходить гостей — чокаясь, целуя ручки, кивая и разворачиваясь во все стороны, чтобы мы могли рассмотреть, как безупречно сидит на нем царский костюм, есть еще порох в пороховницах, и вообще жизнь удалась. Потом он объявил, что запретил сегодня выступать искусствоведам (они говорят непонятное) и предложил разыграть свою картину: пусть она достанется тому, кто отгадает, что на ней написано. На это ушло минут десять, пока кто-то случайно не крикнул: «Вселенная изнутри!» — и не получил в награду изображение морской раковины с тоннелем, уходящим вглубь.

Затем начались поздравления: юбиляра приветствовали директора банков, чиновники и руководители театров. Среди этого сочащегося комплиментами и сомнительными шутками официоза оказался и модный художник Ни-кас Сафронов в костюме Александра Меньшикова. Меньшиков-Сафронов с привычным кокетством рассказал, как двадцать лет уговаривал Фомина переехать в Москву, но сейчас решил переехать сюда сам, правда, в виде своей картины, где изобразил маэстро в полный рост. Все это было довольно скучно; свечи нещадно чадили, общество оживилось, когда начался боди-арт.

Вошли три голые девицы. Двоих принялись расписывать Сафронов и Фомин. Раскрасить третью предложили директорам и чиновникам, которые так шарахнулись к выходу, что вызвался Дуняшин и попытался изобразить что-то типа «Грачи прилетели». Я помогала ему, как могла — рисовала березы и снег, и, в конце концов, лучшей признали работу Олега. Праздник был пущен на самотек. Смеялись дамы, нагие разрисованные девицы лениво передвигались в пространстве («И стоят уныло голые!.. — шептал мне Дуняшин), застывая в позах манекенов из компью-терной графики. К ним добавились еще три, расписанные заранее, среди которых выделялась стоящая неподвижно «Эйфелева башня». Улучив момент, я подошла к Фомину и спросила про имя.