Читаем без скачивания Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Припав к земле грудью, я долго, с наслаждением пил из родника. Ломило зубы. Делая передышки, я опять и опять склонялся над родником, но никак не мог насладиться его освежающей и бодрящей водой…
Москва,
1980—1981
Жизнь и слово
(О времени и о себе)
Глава первая
I
Трудно пробираться лесной неторной тропою. Весной старые следы на ней смыты вешними водами, летом позаросли кое-где травой, осенью похоронены под слоем опавшей листвы. Как ни приглядывайся, часто приходится останавливаться и гадать: да где же она? Куда делась? Будто в землю ушла! И проходит немало времени, пока ты, неопытный путник, по малейшим признакам все же догадаешься, куда лежит твоя тропа. Бывает, иной раз даже покажется, что ты совсем сбился с нее и блуждаешь в лесной глухомани. Тут тебя так и пронзит! И назад поворачивать поздно, и жутко брести наугад вперед. В такие минуты может выручить только необыкновенная выдержка. Надо призвать все свое спокойствие, все силы своего духа, надо убедить себя, что заветная тропа где-то совсем близко, под ногами, и что тебя не обманывает далекий волнующий зов, какой чутко слышит твоя душа…
Мои детские и юношеские годы прошли на Алтае. Жить, учиться и работать пришлось в разных местах — в степных и лесных, в притаежных и горных, — и все они в равной мере и навсегда прикипели к моей душе. По этой причине я считаю своей родиной не какое-то одно село, а весь Алтай. И хотя моя вынужденная и огорчительная разлука с родным краем растянулась на долгие времена, в моем сердце к нему, родному краю, никогда не угасало благоговейное чувство привязанности и любви. Все, что пережито в детстве и юности, что врезалось тогда в сознание, вошло в плоть и кровь, все и сейчас бьется во мне родником, живо и неиссякаемо.
Богата и разнообразна природа Алтая. Неоглядные, привольные степи, над которыми еще на моей детской памяти плескались седые волны ковыля, а по старинным кочевым тропам, высоко подняв голову, вышагивали тяжелые на взлет дрофы, и от зари до зари неумолчно лилась прекрасная птичья песнь. Тысячи озер: иные из них, пресные, как голубые блюда в густой камышовой оправе, из которых хоть черпаком черпай золотистых карасей; иные, соленые, с голыми, плоскими берегами, реденько покрытыми немощной травкой, но зато сплошь расписанные зелеными разводами, а в конце лета блещущие на солнце ослепительной соляной белизной. Редчайшей красоты сосновые боры, где высятся — все в золоте — могучие вековые сосны, подпирающие вершинами небосвод, березовые колки в степи, где ранней весной гремят тетеревиные тока. Чернь, глухая тайга, синие горы, увенчанные ледяными шлемами, альпийские луга, поражающие многоцветьем, и, наконец, стремительные реки, ворочающие в своем русле камни…
Такая природа поражает маленького человека, едва он научится переступать порог родного дома. Так было и со мной. Мое не только созерцательное, но и активное общение с природой, как у всех деревенских мальчишек, началось очень рано. За десять минут, выйдя из дома, я мог очутиться в бору, на ближнем озерке. Едва сходил снег на песчаных взгорках, мы, босоногие, устремлялись в бор — поглазеть на стаи перелетной дичи, наслушаться птичьего гомона. Потом начинались походы за кандыком, слизуном, щавелем, за земляникой, клубникой, смородиной, малиной, черемухой. Мы ни за что не отставали от взрослых, когда они отправлялись в бор заготавливать дрова и веники, ловить сетями и разными ловушками в озерах карасей. Лет с шести все деревенские ребята смело ездили верхом на лошадях, отводили их на попас в поскотину или, когда в степи выгорала трава, в бор, в ночное. Мы умели не только спутать, но даже и стреножить своевольных коней. Умели, всячески хитря, поймать тех, какие паслись свободно и боялись узды. Лет с семи мы без всякой боязни обходили все темные сырые согры в поисках запропавших коров и телят. Мы знали все лучшие грибные места. Осенью часто ездили в бор за калиной, заготавливая ее на всю зиму, а едва выпадал снежок — отправлялись ставить петли на зайцев и ловить в озерах со льда окуней.
Немало хлопот было у нас и в степи. Без нас не обходилось ни одно крестьянское дело. Когда поднимали четверкой коней целину, мы сидели верхом на коренниках, строго следя за тем, чтобы они всегда шли только бороздой. Мы всегда с большой охотой занимались бороньбой. Мы всегда стремглав бросались помогать взрослым запрягать и выпрягать коней, задавать им сечку с отрубями или овес, поить их, чистить, расчесывать им гривы, смазывать у них побитые холки чистым березовым дегтем. Иной раз нам, в награду за усердие, доверялось даже рассеять из лукошка несколько горстей семян пшеницы. Мы кашеварили, добывали воду, какой мало в засушливой степи, самостоятельно ездили с пашни на телегах домой за харчами, чтобы не отрывать взрослых от главной работы, добывали березовый сок, а заодно собирали букеты рано зацветающих марьиных кореньев и сон-травы. Вечерами нас трудно было прогнать от костров: мы заслушивались бесконечными мужицкими рассказами, сказками, побасенками и девичьими песнями. А уж в сенокосную и страдную пору нам зачастую и выспаться-то некогда было. Для нас всюду находились десятки дел, да не каких-нибудь мелких, а настоящих, важных, которые делались нами с полным сознанием своей значительности, своего достоинства.
Всегда — и летом, и зимой, везде — и в бору, и в степи — наши детские занятия и забавы были так тесно связаны с природой, что мы невольно испытывали чувство полного слияния с нею и взаимного доброжелательства.
Активная ребячья жизнь, полная всевозможных дел, забот и хлопот, постоянно разжигающая острое любопытство к окружающему миру, одаряющая множеством интереснейших наблюдений, очень помогла нам в раннем познании не только, конечно, природы. И все же, как мне теперь кажется, для той ранней поры, когда не все было доступно детскому пониманию в области сложнейших человеческих отношений, меня больше
