Читаем без скачивания Истощение времени (сборник) - Владимир Орлов

– Наверное, так будет лучше… Значит, во вторник…

Замолчали снова. Уже не хотели говорить ни о паровозах, ни о рельсах, ни об Аскизе. Кешка подошел к тумбочке, нагнулся и, гремя, стал вытаскивать принадлежности для бритья. Все следили за его движениями, словно это было очень интересно.

– Так как насчет кино? – спросил Спиркин.

– Я не пойду, – сказал Виталий.

– Могу только днем, – обернулся Кешка. – Вечером я отправлюсь на Тринадцатый.

– Давай на час сорок.

– Знаете что, – сказал Кешка, – у меня тут еще есть дела, идите вдвоем, я подойду. Только возьмите места где-нибудь в середине. У стен сыплется штукатурка.

Кешка поставил на тумбочку круглое зеркало, чуть согнувшись, мазал щеки пышной белой пеной, падавшей на пол ватными кусками, стоял освещенный солнцем, голый по пояс, коричневый, пел что-то, насвистывал. Букварь слушал Кешкино пение, видел, как ходят под загорелой кожей мускулы, и любовался широкой коричневой спиной.

– Да, – сказал Кешка, – там такая тетя Кланя торгует у входа семечками. Купите стакан. Только жареных…

На экран пустили радугу.

Радугу ловили глаза человека, шагавшего по миру.

Человек шел за солнцем.

Человек был очень маленький, спешил, иногда бежал, катил по асфальту впереди себя тонкое, быстрое кольцо. Он поверил в то, что можно, шагая за солнцем, обойти весь мир и вернуться домой с огненным, теплым шаром.

Он прошел за солнцем уже, наверное, весь Кишинев.

У него были стеклышки разных цветов, он бежал и по очереди подносил к глазам стеклышки, и Кишинев становился то красным, то зеленым, то оранжевым. И солнце было то красным, то зеленым, то оранжевым.

– Где же Кешка? – шепнул Спиркин.

– А я знаю?

Рядом в темноте на деревянном сиденье белел клочок газеты, обозначавший, что место занято.

– Еще просил семечек! – проворчал Спиркин.

Мальчишка шагал по Кишиневу. Лицо у него было смешное и курносое.

Он пришел на базар, огромный, кишащий, южный, и долго бродил вдоль рядов, вдоль щедрых прилавков и горок яблок, помидоров, красных стручков перца и огурцов на зеленых досках. Он стоял возле прицепа, привезшего из села арбузы, держал в руке пузатый, звенящий арбуз и думал, что это – солнце, надевшее полосатую земную шкуру.

Потом мальчишка попал на аттракцион – гонки на мотоцикле по вертикальной стене. Он стоял и смотрел, как летал с грохотом, словно по огромной трубе, мотоцикл, как мелькал серебристый шлем гонщика. Мальчишка не мог просто так уйти из полотняного шатра. Он решил остаться еще на один сеанс, но не удержался и заглянул в щелку шатра. Он увидел, что человек, летавший по гулкой цирковой трубе в серебристом шлеме, лыс и некрасив, услышал, как жена говорила ему обыкновенные, земные слова. Мальчишке стало грустно, и он поплелся по улице, раздумав идти на второй сеанс.

«Как я, – подумал Букварь, – совсем как я!»

Он снова вспомнил о своих мыслях.

Мальчишка все шагал по Кишиневу. Вместе с ним шагали труба и флейта. Пение флейты было светлым.

Флейта и труба заспешили, их стали подгонять, подгонять ударники, мальчишка побежал быстрее, и тонкое кольцо быстрее закрутилось по асфальту. Мальчишка не смотрел под ноги. Он смотрел вверх, на яркие покачивающиеся шары. Шары несла красивая девушка с фигурой манекенщицы, цокавшая по асфальту иголками каблуков.

– Букварь! Спиркин! На выход!

Шары плыли по воздуху, постукивая друг друга круглыми боками.

– Букварь, вставай! – дернул Спиркин. – Нас!

– …На выход! – кричали сзади.

Букварь пробирался к проходу, наступая на ноги и извиняясь, повернув голову в сторону экрана, и по проходу он шел пятясь и спотыкаясь, видя только то, что происходило на белом квадрате, залитом солнцем.

Ударники стучали в такт иголочным каблукам. Девушка с шарами ступала быстро и грациозно, словно танцуя. Мальчишка спешил за ней и невольно подражал ее движениям. Длинный парень в ковбойских брюках остановился, постоял и пошел за девушкой и мальчишкой. Он приноравливался к их шагам. Трое теперь шагали по асфальту, шагали быстро и похоже друг на друга, словно одна невидимая пружина заставляла их двигаться в едином танцующем ритме. Веселая мелодия подгоняла троих, и трое двигались стремительно и смешно, как в кадрах мультипликации. Взгляды мужчин скрещивались. Мальчишка спешил. Почти бежал, потому что не мог оторвать глаз от желтых и зеленых шаров, танцующих в воздухе. Парень в ковбойских брюках шагал чуть-чуть опустив голову. Он смотрел на стройные ноги девушки, цокающие по асфальту.

– Букварь, быстрее! Нас же зовут!..

Спиркин тянул его откуда-то из темноты.

– Сейчас, – пробормотал Букварь, – сейчас.

– Спиркин! Букварь!

Зал смотрел уже не на экран, а на них двоих, пробиравшихся к выходу. Зал шумел, оживленный, веселый, сыпал шуточками.

Спиркин вытолкнул Букваря во вспыхнувшую солнцем щель двери, и он, вывернув шею, успел увидеть только пробежавшие по экрану быстрые ноги мальчишки.

– Спиркин! Букварь!

Квадратный, маленький, толстый, как комод, Очкин из бригады Маркелова ждал у входа, ноги его нервно топтали траву, готовые сорваться и нестись с реактивной скоростью. Очкин был красный, с мокрым, вспотевшим лицом, глаза его смотрели испуганно, а губы вздрагивали.

– Понимаешь, – сказал Букварь, – это скорее не цветной фильм, а цветовой. В нем нет сюжета, он состоит из маленьких киностихотворений…

– Быстрее! – Очкин даже не махнул рукой, а как-то задергал ею. – Надо бежать!

Ноги его рванулись вперед. Букварь с секунду смотрел, как мелькали эти ноги и как пыль взвилась за ними, смотрел, ничего не соображая, увидел, что Спиркин подскочил как-то странно и что спина его начала уплывать вперед, и только тогда Букварь, словно очнувшись, махнул рукой и побежал за Очкиным.

Солнце било в глаза, и Букварь щурил их, топал сапогами, злился и никак не мог отделаться от мысли, что солнце, наверное, сбежало за ними с экрана.

– А зачем?

– Кешка… – выдохнул Очкин.

– Кешка? – спросил Спиркин.

Очкин обернулся, не останавливаясь, резко и зло крикнул:

– Кешка погиб!

Спиркин захохотал, словно ему сказали анекдот; он бежал боком, правое плечо его подалось чуть-чуть вперед, тянуло за собой мраморную маленькую фигуру.

– Вот остряк! Надо же! Вот остряк!..

Букварь ругал себя за то, что надел эти пудовые сапоги, а не остался в синих стоптанных кедах, и теперь несся по раскаленной земле, как дурак, пыхтел, натирал пальцы.

– Нет, серьезно, этот фильм состоит из стихотворений. Маленьких и музыкальных…

Очкин вдруг остановился, пошатнулся, потеряв равновесие, выпрямился тут же, повернулся лицом к бегущим на него Букварю и Спиркину, сказал тихо, почти шепотом, глядя в землю, осторожно, словно боялся своих слов:

– Кешка погиб…

Букварь налетел на Очкина, выругавшись, схватил его за грудь, тряс его:

– Ты что?! Что ты говоришь, гад?! Что ты говоришь?!

Букварь почувствовал, что ноги у него отнимаются, словно и не было их теперь ниже колен, и он медленно опустился на колени, уткнувшись кулаками в рыжую пыль дороги. Он видел перед собой ноги Очкина и ноги Спиркина и ничего не мог понять, его била нервная дрожь, и он с трудом заставил себя поднять глаза. Лицо у Спиркина было белое, белыми стали мягкие оттопыренные уши, а Очкин был красный и мокрый, как очищенная и вымытая морковь. «Странно, – подумал Букварь, – у него мокрый нос и мокрый лоб, а губы сухие. Как же так?»

– Надо бежать, – заговорил Очкин. – Быстрее! За Джебь. Он там, за мостом…

За мостом дорога шла вправо, а потом – вверх.

Спиркин выдохся, он мог свалиться, и Букварь видел это. Спиркин останавливался несколько раз, дышал тяжело и не мог выговорить ни слова, стоял, покачиваясь, стоял с секунду, а потом срывался с места и бежал боком, выставляя вперед худенькое плечо.

Дорога дернулась резко вправо, побежала вверх, и там наверху, метрах в двухстах впереди, Букварь увидел толпившихся людей, притихшие машины, и ему стало страшно.

– Погоди, – сказал Букварь.

Он остановился, начал вдруг шарить по карманам и ничего не нашел.

– Ладно, пошли, – сказал Букварь. – Я хотел закурить.

Снова бежали, и снова било в глаза солнце, и снова Букварь чувствовал, что у него отяжелели ноги, почти не гнулись. И все же Очкин, Спиркин и сам он бежали все быстрее, будто там, впереди, были не люди, не страшные, притихшие машины, а финишная ленточка, и ее надо было рвать.

Солнце было жизнерадостное, слепящее, летели навстречу покачиваемые ветром живые, зеленые лапы деревьев, шумела, перезваниваясь птичьими песнями, жила тайга, и они втроем бежали, живые, сильные, и люди деловито суетились наверху, и все это противоречило глупым словам Очкина, не совмещалось с ними, перечеркивало их. И Букварь подумал, что люди окружили, наверное, машину, у которой вышел из строя карбюратор, и чинят ее, и ему стоит только разорвать их плотное, тугое кольцо – и он увидит раскрытый капот машины, сплетения проводов и черные, пахнущие маслом грани металла.