Читаем без скачивания Что видно отсюда - Леки Марьяна

— Камушки, кстати, цианисто-кобальтовые, — заметил оптик.

— Спасибо, — сказала я.

«Сердечно поздравляю, дорогая Луиза, — написал Фредерик. — У меня такое чувство, будто тот, кто, надеюсь, желает нам добра, посадил нас во главе одного и того же стола с двух его концов. Правда, этот стол растянулся на девять тысяч километров (при таких размерах уже можно, пожалуй, говорить о пиршественном столе), и, хотя мы не видим друг друга, я знаю, что ты сидишь напротив меня на другом его конце».

Оптик посмотрел на меня.

— Камни цианисто-кобальтовые, — напомнил он еще раз.

— Да ладно, хватит тебе, — сказала я, — я поняла.

— Что означает the impressive Greenland ice deposits? — спросила Сельма на свой следующий день рождения, и оптик сказал:

— Впечатляющие залежи льда в Гренландии.

Пальм цитировал места из Библии, оптик сводил вместе предметы, не имеющие никакой связи друг с другом (гальку и прически, апельсиновый сок и Аляску), а Марлиз заклеивала и без того непрозрачные стекла своей входной двери оберточной бумагой. Я переносила все еще нераспакованный стеллаж, который Фредерик подарил мне четыре года назад, из одного угла комнаты в другой. Дочь бургомистра и правнук крестьянина Хойбеля народили на свет шестого ребенка, а я обзавелась очками, а потом наступило полное затмение Солнца.

Еще никогда в жизни у оптика не было столько покупателей. Приезжали люди из райцентра и из деревень, в которых уже раскупили все очки для наблюдения солнечного затмения. Я помогала оптику продавать, у него из-за обилия покупателей раскраснелись щеки и осип голос. Близнец из Обердорфа, который не работал на почте, пытался перепродать свои очки за восемьдесят марок, но никто у него не купил.

Мы наблюдали солнечное затмение с ульхека. Там собралась вся деревня, бургомистр сделал групповой снимок. Когда солнце совсем скрылось, Пальм снял свои очки и смотрел без защиты в самую середину черного круга.

— Что ты делаешь, — испуганно воскликнула Сельма и закрыла Пальму глаза ладонью.

— Очки не пропускают свет, — объяснил Пальм.

— Так в этом же весь смысл, — сказала Сельма.

Поскольку ее искривленные пальцы не смыкались плотно, Пальм хорошо видел сквозь них, а потом вскоре время перешагнуло из одного тысячелетия в другое.

— Надо же, до чего я дожила, — сказала Сельма. — Но если время и дальше так побежит, то я, пожалуй, доживу и до следующего тысячелетия.

«Боюсь, как бы в новом тысячелетии не исчезла сила тяготения», — написала я Фредерику.

Мы праздновали в правлении общины деревни, оптик и лавочник беспрерывно запускали в воздух ракеты фейерверка, сверху наша деревня выглядела как корабль, терпящий бедствие, а позади дома, у туалетов, я спьяну целовала пьяного близнеца из Обердорфа, который работал на почте, я целовала его, несмотря на его плохую карму, и оттого, что от шампанского «Красная шапочка» все кружилось, но я сразу же прекратила это дело, как только он сказал:

— Луиза, да ты просто настоящая ракета фейерверка.

Сила тяготения не пострадала, ничто не стало другим, только в сериале Сельмы ту актрису, что десятилетиями играла Мелиссу, вдруг сменили на другую. Сельма ответила на это сердитым фырканьем. Потом посмотрела на меня и сказала:

— Надо уже что-то делать.

— Что? — спросила я.

— Сходи куда-нибудь с этим приятным молодым человеком, с которым ты училась в профтехучилище. Как бишь его зовут?

— Андреас, — сказала я.

Сельма спросила оптика, что означает enormous population density, и оптик сказал:

— Чрезмерная плотность населения.

Речь шла о Нью-Йорке. Оптик покупал согревающий пластырь для поясницы, поставщик катил свою покрытую серым брезентом каталку к магазину лавочника, а мой отец приехал в гости, он привез мне кривую саблю, которую я передарила господину Реддеру. Близнец из Обердорфа, который не работал на почте, поджег хутор сумасшедшего Хасселя — и его не застукали; а мы с Сельмой долго стояли под деревом у Яблоневого ручья и обсуждали, права ли была Эльсбет, что плющ вокруг древесного ствола — это заколдованный человек, карабкающийся вверх к своему избавлению, и если да, то кто бы это мог быть. Оптик говорил: жаль, что никто в нашем окружении не коллекционирует почтовые марки, у нас теперь столько великолепных марок со всего света, откуда приходят альбомы с видами, и еще от писем из Японии.

На ступенях нашего крыльца я учила кого-то из ребятишек Хойбелей завязывать шнурки, а Фридхельм женился на вдове из Дома самоуглубления; по его настойчивому желанию мы все спели у ЗАГСа О прекрасный Вестервальд, а в ходе свадьбы близнец, который работал на почте, спросил меня, не поцеловаться ли нам еще, пока он временно свободен; а зимой Пальм придумал изобретение. Он шел к Сельме со своими местами из Библии и увидел издали, как она, цепляясь за меня, спускалась по заснеженному склону от нашего дома, то и дело поскальзываясь. Пальм поглядел на это, развернулся и снова ушел. А вечером принес две терки для овощей. Он закрепил их на подошвы зимних ботинок Сельмы при помощи проволоки.

— Гениально, Пальм, — сказали мы.

«Гениально», — написал мне Фредерик две недели спустя, и мы чуть было не похлопали Пальма по плечу, но ведь он не выносил прикосновений.

— Бескрайние дали, — сказал оптик, когда Сельма со своим альбомом из Австралии сидела в кресле и спросила его, что означает vastness.

Сельма катила свой стул-каталку по ульхеку, Марлиз жаловалась на неудачную рекомендацию книг, Пальм цитировал места из Библии, а оптик осторожно спросил, не прошли ли они уже всю Библию от корки до корки.

— Давно, — сказал Пальм, — но ведь каждое место можно интерпретировать на тысячу ладов.

А однажды ночью близнец из Обердорфа, который не работал на почте, влез в книжный магазин.

Он никак не рассчитывал на то, что господин Реддер окажется на месте, что он будет стоять на коленях под кассовым столом, пытаясь подключить модем. Господин Реддер незаметно подкрался к литературе о путешествиях и задержал близнеца из Обердорфа, угрожая ему кривой саблей моего отца, пока не прибыла полиция. После этого случая господин Реддер стал гораздо уравновешеннее, и его брови, которые постоянно пребывали в волнении, тоже успокоились. Господин Реддер стал меньше ругаться, он больше не шаркал ногами вдоль стеллажей, а шагал прямо, как человек, совершивший великое.

«У тебя постоянно что-то происходит», — писал Фредерик, и я писала ему, не обзавелся ли он уже электронной почтой, тогда бы мы могли достигать друг друга моментально, а то у нас так все затягивается, и Фредерик со сдвигом во времени отвечал, что, разумеется, электронной почты у него нет и: «Я, кстати, снова и снова радуюсь, что сила тяготения все еще присутствует. И мы тоже».

Моя мать, начавшая писать стихи, заняла второе место на конкурсе лирики, который проводила районная газета, а охотничья вышка Пальма рухнула, когда Пальма на ней не было; удивительным образом подломились те сваи, которые не были подпилены оптиком. Подпиленные остались стоять навсегда, так надежно их починили Эльсбет и оптик.

Третьему ребенку Хойбелей оптик подарил альбом для марок, а бургомистр умер, у него остановилось сердце как раз в тот момент, когда он хотел закрепить венок на шесте «майского дерева» на центральной площади, и бургомистр замертво упал с лестницы.

— Только не говори мне, пожалуйста, видела ты во сне окапи или нет, — попросила Сельму жена бургомистра.

И Сельма не сказала ей.

— Что значит enchanting oasis towns? — спросила Сельма, держа на коленях альбом с видами Египта, и оптик сказал:

— Пленительные города-оазисы.

Фридхельм шел по деревне, пел и снимал шляпу перед каждым, кого встречал, оптик прятал голову в свой «Периметр» и сигнализировал точкам, что видит их, а мой отец приехал в гости, он привез мне глянцевый постер с венецианской гондолой, такой ужасный постер, что я даже подумала, что это, возможно, куплено и не в Венеции, а в магазине подарочных идей. Господин Реддер дал в кафе-мороженом интервью районной газете, он говорил за порцией Пламенного соблазна о героизме, а я ушла, чтобы Сельма успокоилась, с Андреасом из профтехучилища к итальянцу в райцентр. Потом Андреас пришел со мной в мою квартиру, а поскольку я на это не рассчитывала и заранее не прибралась, на всех стульях и на диване лежали платья и газеты. Андреас хотел сесть в углу на нераспакованный стеллаж.