Читаем без скачивания Зори не гаснут - Леонид Гартунг

В ответ слышится со всех сторон:

— Нечего ждать!

— А если морозы еще месяц простоят?

— Сибирякам мороз, что слону дробина.

На улице — грохот. Выбегаем. Кидаемся к саням, гурьбой падаем на солому, холодную, как железная стружка. Трактор издает разбойничий свист, дергает сани. Кто-то со смехом падает, вскакивает, догоняет.

Тронулись в тьму. Я не знаю куда. Уплывают последние огни села. Туман проглатывает их. Дорога под полозьями визжит, как стеклянная. Я напуган морозом. Как работать на таком холоде? Слева от меня отворачивает лицо от ветра старик — лесообъездчик. Усы у него, как в мыльной пене. С длинных бровей свешивается ледяная лапша.

Начинает светать — неясно, смутно, багрово. Кто-то запел:

По долинам и по взгорьям…

И умолк. Нет девчат. Они бы подхватили.

Трактор движется. Я с ужасом замечаю, что пальто становится тоньше и тоньше — ветер продувает меня насквозь.

Все светлее. Кругом, как декорации к «Ивану Сусанину», — царство нетронутого снега. Залепленные белым пихты. Низко клонят сосны забинтованные тяжелые лапы. Справа — небо, раскрасневшееся от мороза, слева — лог, спящий синим сном. Как необычно все!

Внезапно кто-то толкает меня в спину. Я падаю вниз головой в снег. Вскакиваю, отплевываюсь, догоняю убегающие сани. Олег хохочет — это он решил погреть меня. Забегаю, выдергиваю его из саней и кидаюсь на его место.

Сани кренятся, скользят куда-то вбок. Мы ныряем в темно-синюю глубину лога.

Внезапно лязг трактора обрывается. Перед нами снежная тишина. Куча в санях заворошилась, распалась, растворилась в сумраке. Как оружие, поблескивают топоры и пилы. В неподвижном воздухе журчат теплые голоса.

Из-под снега вырвались, стегнули тишину тяжелыми сильными крыльями косачи. Они взрывают снег почти под ногами. Летят низко, и слышно, как они сбивают крыльями мелкие сучья.

Пока шли, совсем разголубелось. Зарубки на стволах белеют, как мишени.

Мы с Олегом еще примериваемся, обминаем, топчем снег вокруг головокружительно высокой сосны, а где-то близко уже раздается треск сучьев, стон падающего дерева, глухой удар о землю. К нам, струясь, летит снежная пыль.

Горбатая пила прыгает по мягкой коре, кусает ее, царапает. Она мне кажется уродски длинной. Ей никак не хочется бежать по одному месту. К нам пробирается Костя. Олег отстраняет меня:

— Будешь ветви обрубать.

«Девичье дело. Но что поделаешь, сучья, так сучья», — обиженно думаю я. Пила в руках Кости и Олега звенит, мерно поплевывает опилками. Ходит длинными, уверенными махами, быстро погружается в ствол. Приглушенный треск. Предостерегающее:

— Бойся!

Вершина сосны дрогнула, помедлила и пошла вниз дугой. Гром в белом облаке.

Топор кашляет уже у соседней сосны, а я, высоко поднимая ноги, бреду, как по болоту, к вершине сосны. Сучья, как сосульки. Удар топора, и они со звоном отскакивают. Издали кричит Олег:

— Что делаешь?

Подбегает, выхватывает у меня топор.

— Ноги порубишь. Вот как надо.

Показывает, где стоять, как рубить, куда складывать ветки. Солнце освещает вершины сосен, как прожектор. По снегу стелются узкие, длинные тени, как синие тропы.

Молча появляется Алла. На ресницах ее замерзшие слезы, Костя оставляет нас, уводит ее за руку, как нашалившего ребенка. Они таскают ветви. Зашевелился, поплыл ручейком к небу дымок костра.

Костя возвращается. Со страхом я гляжу, как он снимает стежонку, кидает ее на пень, остается в одном свитере. От лица его идет пар. Весь он дымится, словно тлеет.

Из снега выползает трактор, оглушает нас лязгом и грохотом. Выскакивает Алешка, захлестывает тугой стальной петлей вершину хлыста, и через минуту оранжевый ствол ползет вверх на гриву, к дороге.

Брожу по колено в снегу. Он ходит под ногами, как трясина. Сверху — мягкий пух. В глубине — россыпь, крупная, как зерно.

Первыми согрелись, вспыхнули руки. Дальше огоньки поспешили к спине, ударили в лицо обжигающим хмелем. Теперь я уже не удивляюсь, что Костя работает без фуфайки. И сам снимаю и сую за пояс рукавицы. Руки дымятся, будто облитые кипятком. Топор жадно въедается в дерево. Сухие сучья сшибаю обухом. Считаю, сколько сделал. Ошибаюсь, припоминаю, а затем решаю, что это ни к чему: можно считать по пням.

Отовсюду несутся веселые, бодрые звуки. Как дятлы стучат топоры, шипят пилы, с треском раздирая гущу ветвей, падают навзничь сосны. Издали видно, какой огромный костер раскочегарила Алка. Голое, почти бездымное пламя его вьется, как знамя.

Приходят еще два трактора, расползаются стальными жуками по лесу. Бревна стремительно плывут в волнах снега, зарываясь, ныряя, как дельфины.

Олег роется в рукаве, добирается до часов, кричит:

— Обед!

Бьет в пилу. Она поет, заливается, вторит: «Обед, обед!»

Идем к костру, тащим с собою зеленые сосновые лапы, расстилаем их, садимся в узкий круг тепла. Вьется, пульсирует пламя. Клокочет вода в ведре. Пью дымный чай с хлопьями пепла. Замечательная штука — кружка кипятку. Он жжется, как спирт, дышит, сопит в лицо горячим паром. Жалко только, что нет сахара. Никто из ребят не подумал взять хотя бы кусочек.

Аришииы пирожки затвердели в камень. Я грею их на углях и раздаю товарищам.

За дрожащим пологом костра текучий силуэт Аллы. Кажется, что она сейчас растворится и улетит вместе с жаркими струями. Она приносит Косте кусок сахара. Смущенно смеется:

— На, тебе, в счет зарплаты.

Он ответно улыбается, раскусывает кусок крепкими белыми зубами, делится со мной и Олегом.

Лица у ребят маково-алые, пылающие. Разговор у костра лесной: о косачах, о том, как они гибнут под снегом, когда после оттепели сверху затвердевает корка льда, о медведях-«шатунах», о кержацких таежных скитах.

К костру подходит вернувшийся из Озерок трактор. Алеша кидает Алле тулуп.

— На, держи. Для обратного пути.

Короток зимний день. Сумерки заливают лог. Снова крепчает, звончеет мороз, снова пронзительно отчетлив каждый звук, удар, вскрик. Сто кубометров звенящих, как медь, бревен сделано нами сегодня.

Зажигают фары. Олег бьет в пилу.

— Кончай!

Гурьбой хлынули в сани. Но теперь, не то, что утром. Не притихшая, съежившаяся куча фуфаек и полушубков, Смех, шутки, веселые лица победителей. Взревел трактор, дернул. Заскулил снег.

Румяное солнце дотлевает за пихтами. Они, как силуэты древнерусского города. Башни, бойницы, купола церквей. И рядом со мной древнерусские богатыри, способные весело идти на подвиг.

Мелькает, как в книге, которую медленно перелистываю, яркая картинка: сосна, длинная, сухая ветвь и на ней крупный черный косач. На багряном, шелковом — черное. Толкаю локтем Алку, посапывающую в теплой норе тулупа. Она высовывает лицо.

— Смотри, красота какая!

— Я ж без очков, — ворчит она и снова втягивает голову в тулуп, как черепаха.

Мороз прямо-таки железный, но и мы тоже из крепкого материала.

НАДИ ВСЕ НЕТ

Неужели все кончено? Оборвалось так нелепо и ничего уже нельзя поправить? Правдивая, ясноглазая моя, где ты? Как найти тебя? Никому ни одного письма. Даже Варе.

Варя иногда забегает ко мне, возвращаясь с дойки. О Наде она ничего не знает. У нее тоже горе. Может быть, поэтому она заходит поговорить со мной — чувствует, что я ее пойму.

Вернулся из больницы Андрей Окоемов. Ходит на перевязки к Леночке. Олег навестил его, и он рассказал о событиях новогодней ночи. Оказывается, нож ему вынес Лаврик, опасаясь, что за холодное оружие их могут привлечь к ответственности. Отдал и вернулся танцевать. Дальше Андрей сам ничего не помнит. Одно утверждает твердо: «До того мысли о смерти не было». Теперь ему стыдно. Почти все время сидит дома; выходя на улицу, поднимает воротник кожаного пальто, угрюмо смотрит перед собой. При встрече со мной кивает, не глядя в лицо. Варю даже не замечает. От горя она исхудала, как будто тоже вернулась из больницы.

Между тем, в жизни ее появился новый человек. Узнал я об этом случайно. Шел по улице, когда послышался близкий окрик. Меня обогнал, увлекая легкие санки, тонконогий рысак, рослый, стройный, с солнечными бликами, вспыхивающими на короткой черной шерсти. Мелькнуло розовое улыбающееся лицо седока.

Промчавшись вперед, санки остановились, и из них выбрался, отряхивая снежную крошку, кто-то в меховой дохе, похожий на огромную, мохнатую куклу.

Я поравнялся с ним.

— Виктор Петрович! — воскликнул он к протянул мне свою медвежью лапу.

Я пожал горячие кончики пальцев, высунувшиеся из рукава. Где я видел эти светлые брови, голубые глаза и тонкий нос с энергичной горбинкой? Так это ж следователь! Нет усов, да и глаза стали другими. Тогда они старались казаться проницательными и строгими, теперь же они откровенно радушные, юношеские.