Читаем без скачивания Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди

– Тогда я была бедной девушкой, но теперь обстоятельства мои изменились, так что я уже не та, какой была прежде.

– Это верно. И поэтому мое положение не из легких. Но я не притронусь к вашим деньгам. Я охотно пойду на то, чтобы вы тратили каждый свой пенни только на себя. Да и вообще этот ваш довод не к месту. Тот, о ком вы думаете, не лучше меня.

– Если бы вы были таким же хорошим, как он, вы бы оставили меня! – воскликнула она страстно.

Эти слова, к несчастью, взбесили Хенчарда.

– Честь не позволяет вам отказать мне, – проговорил он. – И если вы сегодня же вечером и при свидетеле не дадите мне обещания стать моей женой, я всем расскажу о нашей близости – из чувства долга перед другими мужчинами!

Лицо Люсетты приняло покорное выражение. Хенчард видел, как горька ей эта покорность, и если бы она отдала свое сердце не Фарфрэ, но любому другому человеку, он в эту минуту, вероятно, сжалился бы над ней. Но его преемником оказался тот выскочка (как называл его Хенчард), которого сам же он вывел в люди, и Хенчард заставил себя не давать пощады Люсетте.

Не сказав ему больше ни слова, Люсетта позвонила и приказала вызвать Элизабет-Джейн из ее комнаты. Девушка оторвалась от своих занятий и пришла. Увидев Хенчарда, она подошла к нему и почтительно поздоровалась.

– Элизабет-Джейн, – проговорил он, взяв ее за руку. – Я хочу, чтобы ты слышала наш разговор, – и, обращаясь к Люсетте, спросил: – Согласны вы или нет выйти за меня замуж?

– Если вы… хотите этого, я вынуждена согласиться!

– Вы говорите «да»?

– Да.

Но не успела она произнести это слово, как откинулась назад и потеряла сознание.

– Что это за ужас?.. Что заставляет ее согласиться, отец, если это ей так тяжело? – проговорила Элизабет-Джейн, бросаясь на колени перед Люсеттой. – Не принуждайте ее поступать против воли! Я живу рядом с нею и знаю, что она не в силах вынести так много.

– Не будь дурой! – сухо отрезал Хенчард. – Неужели ты не понимаешь, что ее согласие освобождает этого человека и он будет твоим, если ты захочешь?

Тут Люсетта вздрогнула и пришла в себя.

– Какого человека? О ком вы говорите? – спросила она растерянно.

– Ни о ком… меня это вообще не касается, – ответила Элизабет-Джейн решительным тоном.

– А-а… так, так. Значит, я ошибся, – проговорил Хенчард. – Во всяком случае, это касается меня и мисс Темплмэн. Она согласна выйти за меня.

– Только не говорите больше об этом, – попросила его Элизабет, не выпуская руки Люсетты.

– Не буду, если она обещает, – сказал Хенчард.

– Я же обещала, обещала! – простонала Люсетта, и все ее тело обвисло, как молотильный цеп, от горя и слабости. – Майкл, хватит говорить об этом, прошу вас!

– Хорошо, – сказал он. И, взяв шляпу, ушел. Элизабет-Джейн все еще стояла на коленях перед Люсеттой.

– Что это? – проговорила она. – Вы назвали отца «Майкл», значит, вы хорошо с ним знакомы? И почему у него такая власть над вами, что вы обещали выйти за него замуж против своей воли? Ах… много, много тайн вы скрываете от меня!

– Быть может, и вы от меня, – пробормотала Люсетта, не открывая глаз и не подозревая (так чужда ей была подозрительность), что тайна Элизабет связана с тем самым молодым человеком, который так задел ее собственное сердце.

– Я… никогда не стану вам поперек дороги! – запинаясь, проговорила Элизабет, с величайшим трудом сдерживая волнение. – Не могу понять, как смеет отец так командовать вами! Я не на его стороне во всем этом. Я пойду и попрошу его освободить вас от вашего слова.

– Нет, нет! – промолвила Люсетта. – Пусть все останется так.

ГЛАВА XXVIII

На следующее утро Хенчард пошел в городскую ратушу, расположенную против дома Люсетты, чтобы принять участие в малой сессии суда, так как в этом году он, как бывший мэр, еще продолжал исполнять обязанности судьи. Проходя мимо дома Люсетты, он взглянул вверх, на ее окна, но ее не было видно нигде.

Хенчард в роли мирового судьи мог на первый взгляд показаться еще более нелепым явлением, чем даже Шеллоу и Сайленс. Но его способность быстро схватывать все обстоятельства дела и его неуклонная прямолинейность нередко помогали ему лучше, чем основательное знание законов, справляться с теми несложными делами, которые разбирались в суде. В этот день доктор Чокфилд, теперешний мэр, был в отъезде, поэтому Хенчард опустился в председательское кресло, рассеянно поглядывая в окно на каменный фасад «Высокого дома».

Сегодня должно было разбираться только одно дело, и вот перед Хенчардом встала обвиняемая. Это была старуха с испещренным пятнами лицом, в шали того неопределенного, не имеющего названия цвета, который нельзя создать искусственно, потому что он получается только сам собой, – это был не коричневый цвет и не рыжеватый, не ореховый и не пепельный, а нечто среднее между ними; на голове у нее красовался черный капор, такой засаленный, точно его носили в стране Псалмопевца, где жир капает из туч; передник же ее сравнительно недавно был белым и потому представлял резкий контраст с одеждой. По развязному поведению старухи можно было догадаться, что она родилась не в деревне и даже не в провинциальном городке.

Она скользнула взглядом по Хенчарду и второму судье, а Хенчард на миг задержал на ней взгляд, словно она смутно напомнила ему кого-то или что-то, но воспоминание исчезло так же быстро, как и возникло.

– Ну, что она там такое натворила? – спросил он, просматривая обвинительное заключение.

– Она обвиняется в том, сэр, что она особа непристойного поведения и нарушила общественный порядок, – прошептал Стабберд.

– Где она это совершила? – спросил другой судья.

– У церкви, сэр. Подумать только – из всех поганых мест надо же было выбрать именно это!.. Я застал ее на месте преступления, ваша милость.

– Ну, станьте там, – сказал Хенчард, – и послушаем, что вы имеете сказать.

Стабберда привели к присяге, судебный писарь окунул перо в чернила, так как Хенчард был не мастер писать протоколы, и квартальный начал:

– Услышав незаконный шум, я пошел по улице в двадцать пять минут двенадцатого вечера, в ночь на пятое число сего месяца текущего года. Когда я…

– Не тараторь, Стабберд! – остановил его писарь. Квартальный умолк и стал ждать, не отрывая глаз от пера писаря, пока тот не перестал царапать им по бумаге и не проговорил: «Дальше!» Тогда Стабберд продолжал:

– Когда я проследовал на место, я увидел ответчицу в другом месте, а именно у канавы.

Он умолк и снова воззрился на перо писаря.

– «У канавы»… дальше, Стабберд!

– …Место это было на расстоянии двенадцати футов девяти дюймов, или около того, от места, где я…

По-прежнему опасаясь, как бы не обогнать писаря, Стабберд опять умолк; он выучил свое показание наизусть, и ему было все равно, когда делать паузы.

– Я возражаю! – заговорила вдруг старуха. – «Место это было на расстоянии двенадцати футов девяти дюймов, или около того, от места, где я…» – такое показание не заслуживает доверия!

Судьи посовещались, и второй судья объявил, что суд считает упоминание о двенадцати футах девяти дюймах приемлемым показанием, поскольку свидетель был приведен к присяге.

Бросив на старуху взгляд, исполненный сдержанного торжества победившей правоты, Стабберд продолжал:

– …стоял сам. Она шаталась, представляя большую опасность для уличного движения, а когда я подошел поближе, она меня оскорбила.

– «Меня оскорбила…» Ну, так что же она сказала?

– Она сказала: «Убери, говорит, этот фонарь, так его и этак», – говорит.

– Ну…

– «Слышишь, говорит, старый чурбан, балда? Убери фонарь туда-то и туда-то. Я справлялась с мужчинами почище тебя, такой-сякой болван, той-то сын, чтоб меня так-то и этак-то, если не справлялась».

– Я возражаю против такого разговора! – перебила его старуха. – Сама я была не в состоянии слышать, что говорила, а что я говорила не слыхавши, то не показание.

Пришлось опять прервать заседание и посовещаться; потом навели справки в какой-то книге и наконец Стабберду разрешили продолжать. Сказать правду, старуха бывала в суде гораздо чаще, чем сами судьи, поэтому им приходилось строго соблюдать порядок судебной процедуры. Наконец Хенчард, послушав еще некоторое время бессвязные разглагольствования Стабберда, нетерпеливо перебил его:

– Вот что… довольно с нас этих дурацких «такой-сякой, туда-то и туда-то»! Нечего стесняться. Стабберд, будь мужчиной, говори все слова полностью или замолчи! – Затем он обратился к старухе: – Ну, желаете вы задать ему какие-нибудь вопросы или имеете что-нибудь сказать?

– Да, – ответила она, подмигнув, и писарь окунул перо в чернила. – Двадцать лет назад я продавала пшеничную кашу на Уэйдонской ярмарке…

– «Двадцать лет назад…» Ну, уж это… Ты, чего доброго, примешься вспоминать о сотворении мира! – проговорил писарь не без язвительности.