Читаем без скачивания Зеленые млыны - Василь Земляк

И вот надо все оставить. Пшеница еще не горит, зерно как раз только наливается, катки, которые Вали гуров заготовил в селах, стоят без тракторов, а конными катками в такой пшенице делать нечего. Сахарная свекла после второй подкормки кинулась в рост как сумасшедшая. Еще сегодня Валигуров побывал на одной плантации, и у него просто дух захватило при взгляде на урожай; перепахать бы все к чертовой матери, чтобы не досталось врагу, да поздно спохватились. «Вот и оставляем вас здесь, Мальва, чтобы уничтожили все это, когда настанет время сбора: пшеницу сжечь — это же так просто, одна спичка — и нет целого клина, а свеклу сгно ить. Ничто из нашего труда не должно достаться врагу».

Говорил он тихо, горячо, глаза его сверкали. Во дворе стояла наготове райкомовская «эмка», несколько раз уже забегал шофер Трохим и, приоткрыв дверь, напоминал Валигурову, что пора ехать, а тетка Палаг на тем временем снимала с окон кремовые гардины, которые потом должна была вернуть райкому, и делала она это так неторопливо, так по хозяйски, словно райком просто перебирался в новое здание, которое стояло незаконченное через дорогу, над самым Бугом. Когда Мальва вышла из райкома, Глинск был пуст, словно вымер, нигде ни огонька, ни живой души, только за Бугом лаяли собаки. Райкомовская «эмка» выехала со двора, обогнала Мальву, в машине, кроме Валигурова и шофера, были еще двое, наверное, тоже райкомовцы; шел третий час ночи.

А на рассвете в Глинск вступили немцы. Мальву и доныне преследует мысль, что Валигуров не успел выехать, а может, и не собирался уезжать — тоже остался в подполье.

На рассвете немцев встретил философ с козлом. Он придерживался мысли, что победителя, каким бы тот ни был врагом, надо встретить, уже хотя бы для того, чтобы увидеть его и почувствовать, с кем имеешь дело. Вместо хлеба с солью на рушнике философ придумал взять козла, с чьей помощью собирался посмеяться над победителями. В утреннем мареве Вавилон производил впечатление большого многоярусного города. Колонна немцев остановилась, в открытой машине стоял генерал и смотрел в подзорную трубу на Фабиана

— Вавилон? — спросил он, отнимая трубу от глаз.

— Вавилон, — ответил философ.

— Вперед! — показал генерал войскам, сравнивая себя в это мгновение, быть может, с самим Александром Македонским, когда тот во главе своих когорт остановился перед Вавилоном.

Может быть, это был Манштейн, а может, какой нибудь фельдмаршал, но он сразу же забыл о философе и весь был поглощен наблюдением за своими войсками. Второй раз Фабиан увидит его весной сорок четвертого. Он будет идти через сожженный Вавилон во главе пеших, жалких, разбитых войск, но с жезлом фельдмаршала, который понесет перед собой на уровне своего арийского носа. Фабиан узнает его, и тысячи сапог будут хлюпать по весенней слякоти за своим фельдмаршалом, но сияние бриллиантов на его жезле утратит для них всякий смысл, а сам фельдмаршал будет напоминать им идола, поверженного богами войны. Но философ напомнит о себе. Фельдмаршал остановится на миг, он узнает козла, может быть, по черной заплате на левой лопатке, и, словно вспоминая что то, спросит:

— Вавилон?

— Вавилон… — ответит философ, хотя никакого Вавилона уже не будет, останется лишь пожарище да черные одинокие трубы будут напоминать о прежних семейных очагах.

Вот и все, чего он добился в этой стране, — разрушил, уничтожил Вавилон.

— Ауфвидерзейн! — скажет он философу. И, подняв жезл на уровень носа, пойдет дальше месить слякоть впереди своего жалкого войска.

Потом, уже от наших, философ узнает, что это был Манштейн, разбитый в Таврийских степях. Остатки его армии будет преследовать батальон Шмалька с несколькими орудиями на конной тяге, цугом, по три пары на каждое орудие. На Абиссинских буграх орудия нащупают Манштейна и погонят его на вязкий подольский чер нозем, когда то бывший дном Сарматского бассейна…

А сейчас они идут и идут; на миллионах колес, собранных чуть ли не со всей Европы, катится эта страшная машина, которую должен остановить где то в степях Явтушок с сыновьями. Сегодня ночью он все-таки забежал на минутку, разбудил философа, передал для Приси письмо. Сказал: «Иду, Фабиан, воевать дальше». Письмо это у Фабиана в кармане, может, и отдаст его когда нибудь, если не забудет. Вот едут полевые кухни, дымят. «Вроде и завтракают, как все люди», — подумал философ.

— Фдяйш! Фляйш зи фор зуппе! — закричали повара, увидав козла. (Мясо! Мясо вам для супа! (нем.))

Несколько солдат спрыгнуло с машин, козла повалили, один уже занес было над ним нож, чтобы перерезать горло, но философ решительно шагнул к убийце…

— Пан! Пан! Это мой друг! Это не козел! Это мой камарад! Камарад! Камарад!

— Вас, вас? — переспросил убийца.

— Это почти как человек!

Какой то немец из Померании знал по польски, перевел. Они рассмеялись, отпустили козла, снова полезли в машины. Козел Встал, отряхнулся, он весь дрожал — почуял, бедняжка, что был на волосок от смерти.

Немцы шли день и ночь, две недели подряд. Над Вавилоном стояло ржавое марево из пыли, печали и еще чего то неведомого, быть может, это были пьяные испарения войны, отравлявшие Вавилон. Собаки из своих убежищ с грустью смотрели на пришельцев, не лаяли на них, только в глазах стояла тоска, как после землетрясения. Куры прятались в бурьяне и ничем не напоминали о себе, ночью не пели ни первые, ни третьи петухи, такие привычные и необходимые людям именно теперь. Только вавилонские воробьи словно не замечали никаких перемен, купались себе в пылище, поднятой на выгоне миллионами колес. Им, воробьям, все равно, в чьем Вавилоне жить. Великомученик Иисус на распятии покрылся пылью и постарел на тысячи лет.

На пороге сельсовета сидел Савка Чибис — у него каждую ночь менялись ночлежники из никелированных «вагенов», я он боялся, как бы они не сожгли сельсовет» Не дом, конечно, а бумаги на чердаке, куда он препроводил их до лучших времен. Он полагал, что если погибнут они, то и Вавилону незачем будет существовать дальше — в них ведь вся его история…

Часть третья. Глава ПЕРВАЯ

Вавилон ранней осенью года, вероятно, мало чем отличался от Вавилона осени года, когда перед ним остановился монгольский хан, который вел свою орду на Европу. Стояло такое же бабье лето, шатер хана, сшитый из китайских шелков, напоминал исполинского змея, припертого к той горе, где теперь стоят ветряки. Хан рассчитывал найти здесь огромный город, скифский Вавилон (Вавилон месопотамский к тому времени уже несколько столетий лежал в развалинах), обнесенный стенами и валами, полный людей и богатств. Хан приволок сюда стенобитные машины и катапульты для метания греческого огня, выкраденного в свое время из Константинополя, но это оказалось обычное степное селение, название которого ханские грамотеи нашли в летописи о войне Дария со скифами. Великий хан полагал, что имеет дело все с теми же скифами, послал лазутчиков искать их военный лагерь в бескрайних степях, но, так и не найдя скифов, приказал разрушить это пустое селение, обманувшее его своим громким именем. Здешние степи отличались от монгольских разве что травами, в которых совсем утонули низкорослые монгольские лошадки. Хан будто бы посулил, что вернется сюда после завоевания Европы и заложит здесь свою новую столицу. Но его лошадям не суждено было вернуться, и только крымские татары на протяжении еще нескольких столетий напоминали о себе, налетали на Вавилон и угоняли в ясыр пригожих славянок.

Через семь столетий история словно бы повторялась, лишь направление движения было противоположное. Почти две недели днем и ночью непрерывными колоннами, напоминая гигантского удава, который переваливал через бугры, ползла, пересекая селение, новая орда, полагая, вероятно, что именно здесь, в запыленном Вавилоне, и начинается Азия, вопреки всем географическим картам и всем укоренившимся знаниям о мире. «Вавилон! Вавилон!» — с изумлением выкрикивали во вражеских колоннах, минуя дорожный знак с этой надписью, заготовленный заранее чуть ли не в самом Берлине. Солдаты загорались при виде этого слова, известного верующим из Библии, а неверующие не разочаровывали легковерных, ведь в конце концов те, кого послали завоевать весь мир, должны когда-нибудь дойти и до библейского Вавилона.

А тем временем гебитскомиссар Бруно Месмер, прибывший в Глинск вслед за войсками, в своих личных письмах сообщал Альфреду Розенбергу, рейхскомиссару по делам Восточных земель, что в его округе есть интересное селение под названием Вавилон. Стоит оно на жирном черноземе, какого не найти, вероятно, по всей Европе, и омывают его две речушки — Чебрец и Веселая Боковенька, обе легко соединить с Южным Бугом и сделать судоходными. В Глинске земли гораздо скуднее, там скверно растут даже деревья, еще хуже родит пшеница, и потому Месмер просил разрешения перенести центр своего округа в Вавилон с тем, чтобы в будущем основать здесь сугубо арийский город, изгнав его нынешних жителей. До своего назначения Бруно Месмер был архитектором, принимал участие в сооружении олимпийского комплекса в Берлине для Олимпиады года и потому сразу же послал рейхскомиссару первые эскизы будущего Вавилона, выполненные на ватмане. Месмер уже неоднократно приезжал сюда, останавливался у ветряков, ложился на коврик, который стелили для него в полыни, и привязывал свои постройки на ватмане к вавилонским буграм и речкам. На канале, соединявшем Веселую Боковеньку с Чебрецом, он предполагал устроить набережную с трехэтажными виллами и сквозными галереями, которые будут представлять собой верхнюю набережную. Потом он обращался к буграм, соединял их висячими мостами и застраивал небольшими одноэтажными коттеджами. Иногда он засиживался на коврике подолгу, тогда его охрана сносилась по радио с Глинском, и оттуда Варя Шатрова привозила для Месмера в крытом фургончике обед. Варя стыдилась этих поездок, а быть может, боялась проклятых вавилонян и, едва подав обед, пряталась в ветряке Раденьких (он сохранился лучше всех) и сидела там, припав к верхнему окошечку. Как правило, эти выезды на пленэр (так он их называл) Месмер устраивал по воскресеньям в те часы, когда земля еще дышала теплом, а запыленный и разграбленный Вавилон медленно возвращался к своей привычной жизни.