Читаем без скачивания Зоино золото - Филип Сингтон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эллиот подумал о Зое, девочке в белом платье, что широко раскрытыми глазами вглядывается в глубины сияющего образа: Пресвятая Богородица с младенцем Христом. Синева и золото. Именно иконы она взяла с собой из России, а больше, пожалуй, и ничего. Но судя по ее письмам, богомолкой она не была. Демичев стрелял наугад. Иконописная связь — простое совпадение. Для духовно опустошенных иконы всего лишь товар.
Буркхардт поправил очки.
— Так вот какое послание вы имели в виду, — сказал он. — Оно в высшей степени мистическое.
Демичев кивнул.
— Мистическое, глобальное, братское. — Он заметил, что Буркхардт нахмурился, и наклонился вперед. — Что сплотит людей сильнее, чем созерцание высших сфер? Человек, стоящий перед Вселенной, вскоре забудет свои мелкие амбиции, мирскую суету. Дело не в терминах, сектах, символах веры. Оставим сии предрассудки римским католикам. Миссия России в мире, подобно миссии художника, состоит в том, чтобы открыть наши сердца красоте и тайне существования.
Буркхардт внимал. Он мог использовать эту духовно-историческую точку зрения. «Нью-эйджевый»[13] подтекст неявно делал ее актуальной.
— И Зоя, — сказал он. — Вы полагаете, что в этом суть ее притягательности и ее значимости.
— В точку, — согласился Демичев. — Ее работы вторгаются в подсознательное, в коллективную память русских людей. Ее притягательность не только в художественной ценности. Это притягательность истории.
Эллиота тошнило. С каждым словом Демичев низводил Зою до уровня абстрактной концепции, отчего она казалась бесповоротно мертвой и погребенной.
— Следовательно, можно сказать, что работы Зои — это мост, — осмелился Буркхардт, — между прошлым и будущим. Она объединяет материалистический век.
Демичев тихо причмокнул, словно только что пригубил бордо с удивительно богатым и сложным букетом.
Немец повернулся к Эллиоту в поисках дальнейшего подтверждения сего метафорического откровения. Остальные последовали его примеру, предоставляя ученому сказать свое веское слово. Его выход, для этого его и позвали. Эллиот прочистил горло. Он буквально поджаривался на огне и нещадно потел под рубашкой.
Где ты, Зоя? Где на этой дурацкой планете?
Он взглянул на лица и встревожился: Корнелиус, Демичев, Буркхардт — они больше не смотрели на него, они таращились. Через секунду он понял, что его рука отчаянно дрожит и слышно, как вино плещется в бокале. Он беспомощно наблюдал, как оно переливается через край и течет по костяшкам пальцев.
А потом все снова заговорили, словно не заметили алых капель на полированном паркете, словно все в порядке.
Он вцепился в бокал обеими руками.
Окно в ванной можно было открыть достаточно широко, чтобы выглянуть наружу. Он ловил ртом холодный воздух, снежинки покалывали губы. Он высунулся дальше, увидел переулок, тылы домов, черные на фоне рассеянного света фонарей.
Только теперь он понял, зачем его на самом деле наняли. Корнелиусу не нужны были ни его знания, ни его языки. Ни даже его интерес к работам Зои. Им нужен был соучастник. Ученость его их не интересовала. Это была коммерческая сделка, продажа, требующая тщательной режиссуры. Места для неприглядных истин не оставалось.
Дыхание вырывалось в темноту паром, подсвеченным огнями фонарей в дальнем конце переулка. Город склонился перед темнотой, занимаясь своими делами за закрытыми ставнями, на тайных собраниях. Лицо Эллиота онемело, застыло.
Он всегда думал, что Корнелиус снисходительно относится к его банкротству, полагая его результатом несправедливости. Он думал, что поэтому старый друг решил помочь ему. Но он принимал желаемое за действительное. Корнелиус разыскал его не потому, что верил в его невиновность, но именно потому, что верил в его вину.
Он закрыл окно. Выпил немного воды и сполоснул лицо. Он стоял у раковины, пытаясь взять себя в руки. Постепенно дрожь улеглась.
Радости жизни без осуждения. В философии Демичева была своя привлекательность. Спрячься в мирах, где все позволено, если сможешь, где единственное преступление — быть как все. Однако знай: не будет страшнее суда, чем суд твоей собственной совести.
Корнелиус ждал его у двери ванной.
— Все нормально, Маркус? Ты неважно выглядишь.
— Я в порядке. Тяжелый день. Да еще и выпивка, сам понимаешь.
Корнелиус посмотрел на пустую винную бутылку в своей руке. Он изо всех сил старался говорить благожелательно.
— Конечно, конечно. Глупо с моей стороны. Давай налью тебе чего-нибудь другого.
Он провел его на кухню и открыл большой старомодный холодильник. Остальные уже сидели в столовой, голоса их гудели в узком, обшитом панелями помещении. К гостям присоединились банкир с женой и какой-то лощеный разведенец, владелец галереи.
— Ты так и не сказал, почему сорвался в Лондон. Что случилось?
— Из-за дочери. Это долгая история.
Корнелиус достал пакет апельсинового сока и на секунду замер, изображая искреннюю заботу.
— Терезы? Надеюсь, у нее все хорошо.
Эллиот взял стакан. Он не хотел сейчас вдаваться в подробности дела с опекой.
— Да, все хорошо. Можно сказать, ложная тревога.
— Что ж, рад это слышать. — Корнелиус снова нырнул в холодильник. — Думаю, ты слышал о бедняге Петере Линдквисте.
— Линдквисте? Что с ним?
— Вчера отвезли в больницу. С пневмонией. Врачи говорят, его жизнь вне опасности, но нам всем пришлось поволноваться.
Эллиот вспомнил последнюю встречу со стариком, его сгорбленную спину и большие налитые кровью глаза. Он вспомнил, как тот не хотел отдавать ключи от дома Зои.
— Ты не вчера с ним познакомился, верно?
Корнелиус внезапно притих. Он огляделся по сторонам. Холодильник отбрасывал призрачный свет на его лицо.
— Он тебе это сказал?
— Нет. Я просто предположил…
Корнелиус еще раз огляделся.
— Я думал о выставке, вот и все. Звучит ужасно, я знаю, но представь, как все усложнится, если старикан помрет.
Из столовой донесся голос Демичева. Он снова говорил о Зое, ее «стоическом патриотизме» и «глубокой безмятежности» ее работ. Нелли Валландер перебила его, заявив, что когда впервые увидела Корвин-Круковскую живьем, то не выдержала и расплакалась.
Он хотел к ним. Хотел войти и сдернуть скатерть со стола.
— Какого хера он здесь делает, Корнелиус?
Это вылетело как-то само собой.
Корнелиус взял еще одну бутылку вина. Они перешли на более дешевое итальянское теперь, когда никто не заметит разницы.
— Если ты о Льве, он нам полезен. Я думал, это очевидно.
— Полезен для чего? И не говори мне, что это он притащил герра Буркхардта.
— Нет. Это сделал я. Это не так уж и важно, но от него может быть прок. Для тебя. Про авторские отчисления слышал?
— Корнелиус, этот парень — жулик.
— Мартин Буркхардт?
— Лев Демичев. Откуда ты его вообще знаешь?
— А что тут удивительного? Если бы ты не был… — Он потянулся за штопором и ввинтил его в пробку. — …вне тусовки последние два с половиной года, ты бы знал. Он немало сделал для «Буковски». К твоему сведению, его высоко ценят.
Эллиот увидел, что Демичев слегка наклонился вперед, чтобы посмотреть, что происходит на кухне. Он хотел знать, о чем весь этот sotto voce.
— Ты так и не ответил на мой вопрос. Чем он занимается?
— Он занимается… — Корнелиус заговорил еще тише. — Он торгует. Помогает нам собрать картины. Многие работы на выставке сейчас в действительности принадлежат ему.
— Покупает задешево, продает втридорога.
— А разве не этим занимаются торговцы? Сообразительные, по крайней мере? — Корнелиус покраснел. — Прости, Маркус. Я не хотел…
— А еще чем он вам помогает?
Корнелиус выдернул пробку с громким хлопком. В гостиной Демичев отпустил забавную реплику.
— Все гораздо сложнее, Маркус. Визит Путина. Как ты думаешь, чья это идея? Кто, по-твоему, все это устроил?
Оживление в столовой перешло в смех. Корнелиус шагнул ближе. Эллиот видел капли пота на его рябом лбу.
— Я тебе больше скажу. — Его дыхание было судорожным и поверхностным. — Это Лев предложил позвать тебя. Это Лев хотел протянуть тебе руку помощи. А я? Если честно, я не думал, что это очень умно, ты ведь совсем недавно был… болен.
Смех нарастал, хор дикого веселья.
Корнелиус потянулся было к плечу Эллиота, но отдернул руку.
— Но я рад, что прислушался к нему. Я знаю, ты отлично поработаешь. — Он склонил голову набок. От дыма и алкоголя его глаза покраснели и налились злобой. — Если, конечно, ты не хочешь, чтобы мы пригласили кого-нибудь другого.