Читаем без скачивания Инка - Улья Нова

На кухне дымился кофе, а стол украшали сливы, вареная кукуруза, печенье – и все это выдавало нетерпеливое ожидание астронома. Виракоча парил не сложа руки, а понукал Инку оторваться от табуретки и кружить у плиты, как добрый дух домашнего очага. Она и сама, безо всяких понуканий, старалась разрядить напряжение: разливала кофе, шутила, угощала и украдкой следила, как развиваются события. Робость астронома оказалась заразительной, Азалия растерялась и нерешительно застыла, поглядывая на Звездную Пыль. Потом все трое растягивали кофе во времени. Чашки опустели и снова наполнились, груши и персики, заботливо извлеченные из холодильника, заполнили равнину стола. Когда половина кофейника была такова, Звездная Пыль наконец решился и заглянул в добрые, ласковые глаза Азалии, заметил, что они цвета запыленной летней листвы, а зрачки – расширены от кофе и поблескивают. Вскоре он уже без смущения мог выдержать ее приветливый, изучающий взгляд, и каждый раз они оба дружно над чем-то смеялись, перебрасываясь бумерангами им одним понятных улыбок. Азалия смеялась, Звездная Пыль поднимал глаза, улыбался, смеялся и прятал лицо в ладони. О значении всего этого Инке оставалось только догадываться. Когда беседа только-только шатко намечалась, ей еще удавалось втиснуть словечко-другое. Но вскоре она оказалась в стороне, все высматривала, чем бы еще угодить. Бабочка цвета древесной коры прижимается поближе к стволу, чтобы слиться и остаться незамеченной, а Инка воссоздает на лице беспечное, умиротворенное выражение, чтобы никто не обнаружил ее тревог. Она тянет кофе и теряет время, беспечно растрачивая свой важнейший природный ресурс. Стараясь казаться счастливой, Инка думает о том, что могла бы прийти в гости одна и на месте этого мира был бы другой: они вдвоем тянули бы кофе, болтали о пустяках, и, змеиная мать, кто знает, что бы из этого вышло. Инка чувствует: сегодня состоялось ее первое человеческое жертвоприношение во имя неизвестных божеств, и принесла она в жертву не кого-нибудь, а себя.

Скрывала Инка вздох, воссоздавала на лице мир и покой, по-хозяйски суетясь, угощала болтающую без умолка парочку, пододвигала к ним поближе кукурузу и соль, предлагала печенье и груши. Ей с благодарностью кивали и уносились прочь, в открытое море, оставляя Инку в одиночестве по кругу выедать печенье и с наигранным интересом следить, как покачивается за окном клен. Еще недавно, пару недель назад, она бы и ухом не повела: смело вклинившись в разговор, постаралась бы оседлать ситуацию. Но теперь, когда благородный Виракоча родился и царствует в ее душе, Инка молчит, приглаживает волосы и украдкой наблюдает то странное, что творится с Азалией и Звездной Пылью. Они сидят друг напротив друга, с легкостью объясняются на междуречье английского, французского и испанского языков, а когда слов не хватает, в дело идут жесты и знаки. Оба ошпарены, как люди, встреча которых не случайна. Азалия, кажется, рассказывает про созвездия, что украшают ночи над крышей ее дома в Лиме, а Звездная Пыль, совершенно околдованный, боится пошевелиться и следит за ее губами.

Отчаявшись влить в беседу хотя бы тихое «угу», Инка роется в кармане и нечаянно нащупывает кошелек-камбалу Неожиданная худоба кошелька, его истощенность и невесомость заставляют забыть о мимикрии под счастливого человека. Инка увядает лицом и качает головой. Ее перемена остается незамеченной – обсуждают перуанские блюда, одно из которых, кажется, договорились приготовить вместе на выходных. Инка сидит, как идол с деревянными глазами, потихоньку глотает непроизнесенные слова, слезинки и кусочки груши. Она испытывает непреодолимую жажду припасть к какому-нибудь целебному источнику, приободриться и укрепить свой дух. Но в ручейке памяти нет чистой воды, все перегородил золотой слиток: тот день, когда они с Уаскаро встретились, бредя по колено в Звездной Реке. Инка припоминает, однажды они с Уаскаро тянули мокко во времени, он что-то рассказывал без умолку, сорок с лишним косиц обрамляли его мечтательное лицо, а истории были такие, что любой великий сказитель позавидовал бы.

На ее глазах двое уплывают в лодке, не замечая, что вокруг уже открытое море. «Уаскаро, Уаскаро, кажется, стала я Заклинателем Встреч, как ты и хотел. До этого я жила в гармонии с природой, была веселой и не знала уныния, а теперь я едва сдерживаю слезы и давлю вздохи в груди. Зря я слушала твои советы. Надо было взять тебя за руку и повести загорать на крышу. Сахарная моя голова годится только к столу вождей».

У них уже сложился особый язык, так что со стороны и не понять, о чем они говорят, и щебет их можно принять за одну из четырехсот песен птицы сенсонтль[20], скорей всего это весенняя песнь. Грустно слушать весеннюю песнь, если она обращена не к тебе, печально в одиночестве оставаться на берегу. Инка решает, что пришло время припомнить практику выхода из игры, настал момент поскорей спасаться бегством, как духи, которых выкуривают из жилища перцем[21]. И она тихонько пробирается в коридор, стараясь сохранять на лице мир и покой, – редкие явления современной физиогномики. На рассеянные и внимательные взгляды – блестящий, увлажненный Азалии и отрешенный, далекий Звездной Пыли Инка шепчет, что направляется перекурить и дирижирует трубкой так прилежно, что забитый туда лекарственный сбор осыпает пол кухни.

Вот она уже стоит на лестничной клетке, у окошка, чмокает трубкой, выпускает дым лекарственных растений в черные дебри небес. Инка застыла, замерла, держит трубку недалеко от лица, а сама всматривается в небо: что бы могла значить такая пиктограмма? И тут ученые – историки, этнографы, археологи, перекрикивая друг друга, начнут объяснять, что такая пиктограмма означает «попытки души сумбурной, Инкиной, постичь величие и бесконечность небес, уловить шуршание звезд, которые и сию секунду куда-то плывут по пустоте».

Нет, ученые – историки, этнографы и археологи ошиблись, пиктограмма, изображающая Инку с трубкой в руке, только внешне может расшифровываться подобным образом. На самом деле Инка прислушивается, не зовут ли ее друзья, не обеспокоились ли они, заметив, как много тепла уходит с ее отсутствием. Обида рвет когтями ее сердце. Шорохи на лестнице случайные: где-то лязгнул замок, лифт пыхнул и остановился на пару этажей ниже. И опять тишина тянется, как нитка из шелковичного червя. Убедившись, что ее отсутствием не тяготятся, и еще раз убедившись, что ее отсутствием не тяготятся, Инка стала медленно спускаться вниз, все прислушиваясь, не зовут ли ее. Так, не спеша, в полной тишине, добрела Инка до первого этажа и вышла в пахнущую черемухой свежесть вечера. Там, на улице, она высыпала остатки монет на ладонь, выменяла все до одной на пакетик орехов и засоряла окружающую среду шелухой, продвигаясь по улицам к дому. Бредя по набережной, она выловила из кармана опустевший кошелек-камбалу и выпустила слабую маленькую рыбку в Яузу. Кстати, с тех самых пор в этой реке никаких других рыб не водится, да и камбалы прячутся в ил дна, попробуй вылови их. Город напялил вечерний балахон, нацепил амулеты огней и вывесок, и на фоне этого блеска и роскоши образ Инки, нищего туземца, здорово контрастировал с величественной картиной богатейших земель мегаполиса, с шумом и ароматами улочек, с пестрым оперением казино, со стекляшками и бусами витрин. Несмотря на то что усталость сделала ноги словно высеченными из камня, а в ладони ветер-карлик приносил пыль шоссе, Инка возвращалась к домашнему очагу как гордый вождь дружного племени, про себя обзывая прохожих индигоносами[22]. Виракоча наконец притомился и затих, норовя отряхнуть оперение от каждого нового изречения, но родину не выбирают, и он парил в Инкиной душе, осуждающе шипя на грубости, а она коротко отрезала: «Объявился без спросу, не ной».

Рассвет застал Инку врасплох, она стояла недалеко от дома и, запрокинув голову, из-под козырька ладони расшифровывала письмена, которые ласточки выстригали в небе. Они повествовали о погоде, жаловались на холодное лето, ворчали, что в этой местности слишком мало деревьев, а об Инкиных бедах – молчок, ни звука, ни намека.

Проигнорированная ласточками, Инка сжала губы, сдвинула брови, скрестила руки на груди, правую над левой, и решительно направилась в сторону дома. На ходу она не высказывалась и не раздумывала, а была быстрее смерча. Даже Виракоча понятия не имел, что у нее на уме, и от неизвестности тревожно сверкал оперением. Ворвавшись в дом, Инка металась как слепой, одинокий дух: спрятала в носок кухонный топорик-томагавк, за марлевую сетку лифчика прибрала монетку в пятьдесят центов, в горло влила скисший брусничный морс, ныне отличное пиво. Легкий удар браги по мозгам придал ее действиям больше смекалки – без помощи табурета она вытянула с антресоли чемодан, клацнула клыками замков, откинула крышку, безразлично и придирчиво осмотрела амулеты, наплетенные на борту затонувшего «Атлантиса» и оскверненные лапами грабителей, шакальих детей. Вздохнув, она закрыла крышку и с чемоданом в руке, деловитым шагом, на ходу влив внутрь еще немного брусничного пива и захватив под мышку тыквенную бутыль, сунула ноги в старенькие мокасины и вырвалась вон из дома. Шагами, сотрясающими землю, Инка быстро продвигалась в известном лишь ей одной направлении. По дороге она не высказывалась, а только чувствовала: холодят грудь пятьдесят центов, остужает щиколотку лезвие кухонного ножа-томагавка, мерзнет в душе недовольный Виракоча, не зная, к чему приложить свою вселенскую благотворительность. Замеряя шагами улицу с серьезностью собирателя земель и завоевателя соседних племен, Инка, ни жестом, ни мыслью не выдавая себя, ворвалась в пирамидальный комплекс того самого крытого рынка, где раньше вдыхала ароматерапию маринованных овощей. Рынок вползает в раннее утро с праздничным оживлением. Торговки выстраивают пирамиды из персиков и помидоров, девочки-помощницы брызгают водой на петрушку и укроп, быстрые руки раскладывают на прилавках окорока, поворачивая лучшей стороной к проходу, по которому носятся какие-то мальчики с ящиками, сиплый голос кричит «придавлю», и на пятки чудом не наезжает телега, груженная коробками с мандаринами и лимонами. Все оживлены и взволнованны, шуршат целлофаном, звенят бутылями, перекусывают зубами бечевки, поблескивая золотыми зубами. Бойкие торговки переговариваются через проход, вытирают землю с ладоней о фартук, добавляют рассол в маринованные огурчики, нагибаются, демонстрируя добротные зады, подбирают раскатившиеся яблоки, поправляют перед боем калькуляторы и весы, упирают руки в широкие, мясистые бока, всем видом указывая, что готовы сражаться за место под солнцем. Сутулой тенью скользнув мимо рядов с фруктами, окороками и медом, задевая чемоданом покупателей и зевак, Инка направляется к незанятому, пустому уголку и успешно захватывает его. Возражений не слышно, раскрасневшиеся торговки, сосредоточенные торговцы крутятся за прилавками, ни до кого им дела нет, вон чудак натирает тряпочкой до блеска сливы. И все же на всякий случай с видом воинственной женщины, дротики которой пропитаны ядом двуглавой жабы[23] Инка опустила чемодан на земляной пол и раскрыла его на всеобщее обозрение. Сама она скромненько разместилась рядом, тщетно старалась забить голод брусничным пивом, оглядывала рынок со вниманием осторожного дозорного, выясняя, много ли недовольных ее появлением. От нее не укрылось, что вон там, через два прохода, две торговки рыбой искоса поглядывают и шушукаются, заметили, чулья-чаки. Сидит Инка, насторожилась, готова она в любую минуту отразить обидчиков, а еще с волнением ждет покупателей, расчесывает прилично отросшие волосы гребнями пальцев и наплетает из них косицы.