Читаем без скачивания Боги и влюбленные - Пол Джефферс

— Ликиск, — прокуратор взглянул на меня своими отекшими глазами. — Ты доверяешь Никодиму?

— Доверяю, — уверенно сказал я, кивая. — И осмелюсь сказать, вам тоже следует кому-то доверять.

Пилат выпрямился, покраснев от нахлынувшего гнева.

— Придержи язык, мальчик!

Он снова опустился на стул, хмурясь и изучая костяшки своих пальцев. Наконец, прокуратор поднял голову и улыбнулся.

— Но ты, конечно, прав. Сходи к Никодиму. Гай, подбери ему охрану.

— Нет, — категорически отказался я.

Пилат покачал головой.

— И кто на самом деле правит Иудеей? — вздохнул он.

XXVII

Никодим был не один. Его гостем оказался пожилой мужчина, сложенный, как медведь, с черными, щедро сдобренными сединой волосами и длинной, достававшей до груди бородой. Он был человеком высокого положения, напомнив мне о любимом Кассии Прокуле. Его звали Иосиф, и он прибыл из места под названием Аримафея.

Представляя его, Никодим сказал, что он тоже член Синедриона.

— Иосиф знает о твоей близости к Пилату, — объяснил Никодим, гладя свою менее густую бороду, — и мы согласились, что ты вполне можешь донести до него кое-какую информацию.

— Информацию, — прошептал Иосиф, перебивая своего друга и коллегу, — которая успокоит встревоженный город. Признаюсь, она послужит на благо и Синедриона, и прокуратора.

Не знаю, молодой человек, насколько хорошо ты понимаешь политическую ситуацию в стране, но в наших отношениях с прокуратором есть общие цели. Синедрион желает мира не меньше, чем Пилат. Мы, как и он, обеспокоены безответственными действиями некоторых людей, не отвечающих своему наследию. Я говорю о радикальных зелотах, врагах не только Рима, но и Синедриона. Те из нас, кто занимает умеренную политическую позицию, боятся, что своей горячностью зелоты спровоцируют еще большее давление на Иудею, нежели существующее при Пилате.

В трагедии двухнедельной давности мы видим, как могут действовать нервные войска, если на них слишком надавить. Некоторые из нас считают, что мы окажем стране услугу, помогая прокуратору арестовать зачинщиков. Особенно одного из них, поскольку его арест и наказание лишит духа движение зелотов. Этот человек — вор и убийца, и он не красит репутацию честных зелотов, стремящихся освободить страну. Я говорю о Варавве.

— Я о нем слышал, — сказал я.

Иосиф мрачно кивнул.

— Тогда ты знаешь, что он алчный человек, использующий свое положение лидера ради собственных целей.

— Да, я слышал и об этом.

Иосиф снова кивнул и бросил на Никодима взгляд, словно ища поддержки. Обретя ее, Иосиф сказал:

— Мы в Синедрионе готовы передать Пилату Варавву. Твоя неожиданная дружба с Никодимом значительно упрощает эту задачу. Я скажу тебе, где найти Варавву, а ты передашь Пилату эту информацию. Сделаешь это?

В восторге я ответил:

— Конечно, сделаю!

Улыбнувшись, Иосиф ухватил меня за плечо.

— Я знал, что Никодим прав: ты подходишь для этого дела. Непростая это задача — предать римлянам одного из наших соотечественников, но сейчас нам нужен период покоя, а не волнений, из-за которых ни римляне, ни евреи не могут обсудить возникшие сложности.

— Я понимаю, господин.

— Тогда слушай внимательно, и я скажу тебе, где его найти.

Ни один человек, думал я, не заслуживает ареста больше, чем этот Варавва, вор и убийца. Иосиф кратко рассказал мне его историю: давний зачинщик неурядиц и оппортунист, он присоединился к зелотам ради наживы; разбойник, грабитель путешественников, лидер и организатор встречи, на которой под клинками римлян погибли галилеяне; возможно, тот самый человек, что кинул в Пилата камень и высек искру возмущения, за которой последовала бойня.

С небольшой бандой таких же головорезов он разбил лагерь в труднопроходимых холмах к востоку от Иерусалима, за деревней Вифания, на краю большой пустыни, испещренной сотнями пещер. Точное место пещеры, где скрывались Варавва и его последователи, Иосиф обозначил на карте, нарисованной на папирусе, которую я аккуратно свернул и спрятал в тунику.

— Вашим солдатам будет нетрудно найти это место, — сказал Иосиф.

В сопровождении Иоанна я прошел по крутой улочке в низину сыроваров. На фоне пламенеющего предзакатного неба высился силуэт башни Антония.

— У тебя важная и опасная миссия, — сказал Иоанн, идя с опущенной головой. — Надеюсь, с тобой будет все хорошо, когда ты отправишься их арестовывать.

Я засмеялся.

— Сомневаюсь, что меня туда пустят. Это дело солдат. Мой друг, центурион Гай Абенадар — вот кто туда пойдет.

— Все это грустно, — сказал Иоанн, глядя мне в глаза. — Боюсь, мне не слишком нравятся предательства.

Остановившись и обняв молодого человека за плечи, я покачал головой.

— Это не предательство. Иосиф сказал, что он опасен и для евреев, и для правительства.

— Я понимаю, — сказал Иоанн, чье красивое лицо оставалось печальным. — Однако Варавва — человек, еврей, один из моих соплеменников. И я удивляюсь: неужели арест Вараввы вот так вдруг решит все проблемы нашей страны и нашего народа? И когда закончатся эти аресты?

XXVIII

Центурион Гай Абенадар с трудом сдерживал восторг.

— Этот ублюдок Варавва будет в наших руках еще до заката! Я вам обещаю!

Пилат кивнул.

— Когда все закончится, я вас награжу, — сказал он сияющему центуриону. Бросив на меня взгляд, Пилат гордо и довольно улыбнулся.

— Ликиск, нет слов, чтобы выразить, как много для нас значит твоя работа. Когда-то я говорил, что твое дружеское ухо в стане врага будет стоить целого батальона. Оно стоит больше! Целую центурию! Обещаю, что не забуду этого.

Трибун Марк Либер был не в меньшем восторге.

— Ликиск, ты обрел в Пилате друга и союзника, так что на твоем месте я бы не стал беспокоиться о Вителлии. Пилат не позволит себе потерять такого ценного человека, как ты.

— Это успокаивает, — ответил я, — если Пилат останется на своем посту.

Застонав, Марк Либер потянул меня за волосы.

— Какой же ты мрачный!

Ночь была прохладной, в открытом окне виднелась луна. Занимаясь любовью, трибун был нежен и щедр, и я знал, что в таком добродушном настроении он готов выслушать мои самые невероятные просьбы.

— Когда Абенадар отправится за Вараввой, — сказал я, лежа рядом с ним, опустив голову на стоявшую на локте руку, а другой поглаживая его плоский, твердый живот, — мне бы хотелось пойти с ним.

Повернувшись и положив ладонь мне на затылок, Марк Либер нахмурился.

— Мне это не слишком нравится.

— Знаешь, я уже не ребенок.

Он рассмеялся.

— Ты каждый день напоминаешь мне об этом. Должен сказать, ты растешь так быстро, что я начинаю чувствовать себя стариком.

— Нет, — я притянул его и поцеловал в губы. — Ты всегда молод.

— Много времени прошло с тех пор, как я согласился бы с этим, Ликиск.

— Молодость — это то, как ты себя чувствуешь, а не сколько тебе лет.

Он усмехнулся и поцеловал меня в лоб.

— У тебя речь дипломата. Возможно, Рим бы выиграл, если бы прокуратором Иудеи был ты.

— Если бы им был я, я бы приказал разрешить Ликиску оказать помощь в аресте Вараввы.

— Я поговорю с Абенадаром.

— Зачем с ним говорить? Ты командир. Прикажи ему взять меня с собой.

Несмотря на поражение, он весело рассмеялся.

— Ладно. Я не могу с тобой спорить. Мы все пойдем. Абенадар, я и ты.

С восторженным воплем я прижался к нему, и скоро мы потерялись в стремительном потоке страсти и любви, которая была так сильна и глубока, что, казалось, я тонул в ней. Служа Приапу, я был тем, кого хотели видеть во мне другие, и отдавал себя с готовностью, зная, что они желают мое тело, а не самого Ликиска. Если бы они хотели моей любви, я бы их разочаровал — мое сердце принадлежало только трибуну. Сейчас, сдаваясь натиску нежности единственного мужчины, которого я любил, я знал — ему нужна моя любовь, и он с готовностью дарил свою. Этого было вполне достаточно, чтобы избавить меня от любых кошмаров, что могли ожидать меня в будущем.

В то утро глаза центуриона горели огнем Марса.

Вместе с командой легионеров мы проехали квартал сыроваров, держа путь на юг мимо форума и скромного городского театра, оставили по правую руку богатые дома Никодима и жрецов Храма и направились к воротам Фонтана и Силоамскому бассейну.

За воротами мы свернули к долине Кедрон, пересекли небольшой ручей и вновь оказались на холмах. Скоро нам на глаза попалась оливковая роща и пресс, а рядом — симпатичный сад, который евреи называли Гефсиманским. После этого мы вышли на Иерихонскую дорогу, которая вела к серовато-коричневым холмам на востоке за сонной деревней Вифанией. До города было близко, не больше двух миль.