Читаем без скачивания Собрание ранней прозы - Джеймс Джойс

— Доброе утро!

— Стивен!.. Вы что, бежали?

— Да.

— А куда вы направляетесь?

— Я увидел вас из окна.

— Какого окна?

— В колледже. А куда вы сейчас?

— Иду в Лисон-парк.

— Это сюда, — сказал Стивен, беря ее под руку.

Казалось, что сейчас она возмутится подобным поведением среди бела дня, но, ограничившись одним быстрым укоряющим взглядом, она позволила ему себя проводить. Стивен крепко прижимал к себе ее руку и вызывал замешательство у нее, при разговоре приближаясь почти вплотную к ее лицу. Капельки тумана поблескивали на этом лице, и оно начинало розоветь в ответ на его страстную возбужденность.

— А как вы меня увидели?

— Я сидел у окна, у меня был урок итальянского с отцом Артифони. Я увидел, как вы идете по Грину и потом через дорогу.

— Правда?

— Я тут же вскочил, попросил у него извинения, что у меня срочная встреча, и пустился опрометью вас догонять.

Щека ее начала принимать густо-красный оттенок, и было хорошо видно, как она пытается держаться непринужденно. Сперва она была польщена, однако теперь начинала немного нервничать. Рассказ о его погоне за нею вызвал у нее нервный смешок.

— Боже правый! Почему вы так сделали?

Стивен ничего не ответил, но прижал к себе ее руку крепко-крепко. В конце террасы она инстинктивно свернула в боковую улицу. Здесь она замедлила шаг. Улица была тиха и пустынна, и они оба невольно понизили голос.

— Откуда вы знали, что это я? — спросила она. — У вас, должно быть, отличное зрение.

— Я глазел в окно на Грин и на небо, — отвечал он. — Господи боже! У меня было такое чувство отчаяния! Иногда это бывает со мной. Я живу такой странной жизнью — я не имею ни от кого ни помощи, ни сочувствия. Иногда я боюсь самого себя. Эта публика в колледже, я их называю не людьми, а овощами… И вот, когда я проклинал свою судьбу и характер, я вас увидел.

— И что? — сказала она, окидывая растрепанную фигуру рядом с собою большими овальными глазами.

— Знаете, это была такая радость увидеть вас. Я тут же должен был вскочить и за вами броситься, я не мог высидеть больше ни минуты… Я сказал себе: вот наконец человеческое существо… Я вам не могу передать, какая это была радость.

— Какой странный мальчик! — сказала она. — Вам не следует так носиться — надо быть более рассудительным.

— Эмма! — воскликнул Стивен. — Пожалуйста, не говорите так сегодня со мной. Я знаю, вы хотите вести себя благоразумно. Но вы и я — мы оба молоды, правда?

— Да, Стивен.

— Чудесно. Когда мы молоды, мы чувствуем себя счастливыми. Мы чувствуем себя полными желания.

— Желания?

— Вы знаете, когда я увидел вас…

— Да, как вы меня узнали?

— Я узнал походку.

— Походку!

— Эмма, вы знаете, я мог даже из окна видеть движения ваших бедер под плащом. Я видел, как юная женщина гордо шествует по безжизненному городу. Да, именно так вы шли, вы шествовали — гордая быть молодой и быть женщиной. Знаете, когда я увидел вас из окна — вы знаете, что я почувствовал?[56]

Теперь для нее уже было бесполезно разыгрывать безразличие. Все щеки ее заливал румянец, глаза сияли как самоцветы. Она смотрела прямо перед собой, и ее дыхание стало учащаться. Они стояли вдвоем на этой пустынной улице, и он все продолжал говорить, и словно какая-то прямолинейная отрешенность вела за собой его возбужденную страсть.

— Я почувствовал безумную тягу обнять вас — ваше тело. Безумную тягу самому быть в ваших объятиях. Только это… И тогда я подумал, что я выбегу за вами и скажу это вам… Прожить вместе одну ночь, Эмма, и потом наутро проститься и никогда больше не видеть друг друга! В мире не существует того, что называют любовью: но люди молоды, и в этом все…

Она пыталась забрать свою руку у него и шепотом говорила, будто повторяя заученное:

— Вы сошли с ума, Стивен.

Стивен высвободил ее, перестав держать под руку, но взял ее за руку, говоря:

— Прощайте, Эмма… Я чувствую, что я хотел, что мне надо было сказать вам это, но если я постою еще рядом с вами на этой нелепой улице, то я наговорю больше… Вы говорите, что я сошел с ума, потому что я не вхожу в торг с вами, не говорю, что я вас люблю, не произношу клятв. Но вы ведь слышите мои слова и вы понимаете меня, ведь правда?

— Уверяю вас, что не понимаю, — ответила она с ноткой гнева.

— Тогда я разъясню, — сказал Стивен, сжав крепко ее руку в своих ладонях. — Сегодня, когда вы пойдете ложиться спать, вспомните меня и подойдите к окну. Я буду в саду. Откройте окно и позовите меня, скажите, чтоб я вошел. Потом сойдите вниз и впустите меня. Мы проживем вместе одну ночь — одну ночь, Эмма, наедине вдвоем, и наутро простимся.

— Пожалуйста, отпустите мою руку, — сказала она, выдергивая свою ладонь из его рук. — Если бы я знала [если], что это будут такие ненормальные речи… Я запрещаю вам разговаривать со мной, — произнесла она, отступая от него и оправляя свой плащ, так чтобы оказаться вне его досягаемости. — За кого вы принимаете меня, когда позволяете себе так со мной говорить?

— Это вовсе не оскорбление, — молвил Стивен, резко краснея, когда до него вдруг дошло, какова оборотная сторона образа, — если мужчина просит женщину о том, о чем я попросил вас. Вас рассердило что-то другое, не это.

— Мне кажется, вы сошли с ума, — сказала она и прошла быстро мимо него, не обращая внимания на его прощальный жест. Однако она шла не так быстро, чтобы скрыть слезы на глазах, и он, поразившись при виде их и недоумевая об их причине, забыл произнести прощальное слово, уже бывшее на губах. Когда он смотрел, как она быстро удаляется с немного опущенной головой, он чувствовал, казалось, как две души, ее и его, разделяются резко и быстро и навсегда, побыв один миг на волосок от слияния.

XXIV

Линч вдоволь поухмылялся над приключением[57]. Он объявил, что это была оригинальнейшая попытка соблазнения из всех, о каких он слыхивал, до того оригинальная, что…

— Знаешь, что я тебе скажу, — говорил он, — для обычного человека…

— То есть для тебя?

— Для обычного человека это выглядит так, будто ты на время утратил всякое разумение.

Стивен неподвижно смотрел на носки своих башмаков; они сидели на скамье в Грине.

— Это было лучшее, что я мог сделать, — сказал он.

— Ага. Такое лучшее, что хуже некуда. Ни одна девица с каплей мозгов не стала бы тебя слушать. Это так не делают, старина. Ты за ней гонишься как оголтелый, весь в поту подбегаешь и выпаливаешь, пыхтя: «Давай ляжем». Ты что, пошутить хотел?

— Да нет, я вполне серьезно. Я думал, она могла бы… Сказать честно, не знаю, что я думал. Я ее увидел, как я тебе говорил, пустился бежать за ней и выложил, что у меня было на уме. Мы дружили уже давно… А теперь, похоже, я вел себя как свихнувшийся.

— Ну, это нет, — сказал Линч, надувая грудь, — не свихнувшийся, но ты поступил до того странно.

— Если бы я пустился за ней и сделал бы предложение, хочу сказать, предложил бы брак, ты бы не говорил, что я поступаю странно.

– [Нет-нет] Даже в этом случае…

— Нет-нет, не обманывай себя, не говорил бы. Тогда ты бы мне нашел оправдание.

— Что ж, в браке есть нечто относительно здравое, разве не так?

— Для твоего обычного человека, возможно, — но только не для меня. Ты читал когда-нибудь описание обряда бракосочетания в Служебнике?

— Не заглядывал.

— Так прочитай. Ты живешь как протестант, как католик ты себя проявляешь только в спорах. Так вот, этот обряд я не принимаю: он не настолько здрав, как ты думаешь. Мужчина, что клянется перед всем миром любить женщину, пока смерть его с нею не разлучит, не говорит здраво, ни с позиции философа, знающего, что такое изменчивость, ни с позиции здравого мирянина, знающего, что в таких делах безопасней быть зрителем, чем актером. Того, кто клянется совершить нечто, что вовсе не в его власти, нельзя расценивать как здравого человека. Что до меня, то я не верю, чтоб хоть когда-нибудь бывал случай такой неистовой и сильной страсти, которая бы давала право сказать своему предмету обожания: «Я мог бы любить тебя вечно». Ты должен понять важность Гёте…

— Тем не менее брак — это обычай. А следовать обычаю — признак здравомыслия.

— Это признак обычности, то есть ординарности. Допускаю, что из обычных людей многие обладают здравомыслием, и точно знаю, что многие пребывают в заблуждениях. Только способность быть обманутым, будь то другими или самим собой, никак нельзя считать частью здравомыслия. Скорей уж надо спросить, не толкает ли себя человек в нездоровое состояние, когда добровольно обманывает себя или позволяет, чтобы другие его обманывали.

— Как бы там ни было, ты действовал недипломатично.

— С этим никто не спорит, — сказал Стивен, вставая, — но только любая настоящая дипломатия всегда нацеливается на какой-нибудь особо лакомый плод. И как ты думаешь, какой плод принесла бы дипломатия Крэнли, пускай она и замечательна сама по себе? Какой плод она могла бы принести мне, если бы я дипломатично предложил брак — конечно, не считая супруги, что «увидит мое чистое богобоязненное житие»?[58] Скажи-ка!