Читаем без скачивания Удачливый крестьянин - Мариво

– Э, лучше бы не говорили. Он отлично знает, что это неправда.

– Ах, господи, – отвечала она, – он знает! Подумаешь! Или вы боитесь, что он подаст на вас в суд?

Пока мамаша Реми рассуждала, я думал о тех двоих, оставшихся в комнате. Хотя я и рад был убраться оттуда из-за «Жакоба», все же я ужасно сердился на то, что прервали мою беседу с госпожей де Ферваль. Я сожалел о том, что могло бы быть дальше. Не то, чтобы я был влюблен – любви я к ней не питал никогда, хотя одно время мне казалось, что это так, – впрочем, я уже объяснял, какого рода чувства влекли меня к ней. Даже и в самый день свидания, направляясь в предместье, я не так уж сильно желал встречи; знакомство с молодой дамой в Версале значительно ослабило мой пыл.

Но госпожа де Ферваль была дама из лучшего общества и еще очень и очень недурна собой – я хорошо помнил, какая у нее белая кожа, какие красивые руки; еще совсем недавно она полулежала передо мной на софе и бросала на меня нежные взоры. В мои годы нет нужды испытываю нежность, чтобы быть влюбленным и чтобы огорчаться, если кто-то нарушил свидание вроде того, какое было мне назначено.

Есть много разновидностей любви, в которых сердце совершенно не при чем. Таких, в сущности, даже больше, чем других. Собственно говоря, на них и стоит свет, а вовсе не на нежных чувствах, которые природе совершенно не нужны. Мы по собственной воле украшаем нежностью свои страсти, но сами-то эти страсти порождены природой. Именно она дарует нам любовь, которую мы стремимся облагородить нежными чувствами. Правда, в наше время и это вышло из моды; ныне мы уже ничего не облагораживаем, это старо.[73]

Как бы то ни было, чувство мое не было возвышенным, но и такой любви ведомы тревоги, и мне было крайне досадно, что нашему свиданию помешали.

Шевалье взял ее руку и поцеловал весьма бесцеремонным образом; этот самоуверенный господин способен обнаглеть и воспользоваться ее проступком – говорил я себе, ибо отлично понимал, как он сможет зло употребить создавшимся положением. Ведь госпожа де Ферваль, еще недавно признанный образец благочестия, теперь уличена в легкомыслии и безрассудстве! Может ли она позволить себе держаться с ним высокомерно? К тому же кавалер, сколько я успел заметить, был отнюдь не безобразен, высок ростом и красив лицом. Уже четыре месяца, как он ухаживал за дамой, чьи проделки теперь стали ему известны. Он может отомстить ей, если будет отвергнут, и может промолчать, если с ним обойдутся поласковей. Госпожа де Ферваль была и вообще-то уступчива по натуре, а тут у нее двойное основание не проявлять суровости. Сдастся она? Или устоит? Волнение мое по этому поводу достигло крайней степени; мною овладело какое-то беспокойное любопытство, ревнивое, даже, если угодно, не очень благородное, – не берусь ясно описать вам мое состояние. Мы ревнуем не сердце женщины, а саму женщину; мы тревожимся не об ее чувствах, но об ее поведении; мы не спрашиваем: «Верна ли она?», но «Будет ли она благоразумна?»

Обуреваемый подобными мыслями, я вдруг вспомнил, что у меня с собой немало денег, что мамаша Реми до них жадна и что если она не брезгует сдавать за деньги помещение в своем доме на два-три часа, то не побрезгует сдать и мне на несколько минут какой-нибудь чуланчик, смежный с интересовавшей меня комнатой, если только он там имеется.

– Я решил, что и в самом деле мне не стоит сейчас уходить, – сказал я ей. – Лучше подождать, когда этот нежданный посетитель уйдет; нет ли какого-нибудь укромного уголка рядом с комнатой, где они остались, чтобы мне там пока посидеть? Вы меня премного обяжете, а я не останусь в долгу.

И с этими словами я вынул из кармана деньги.

– Как не быть? – отвечала она, глядя на полулуидор, который блестел у меня на ладони. – Имеется коридорчик, отделенный от комнаты легкой перегородкой, я держу там всякую всячину. Но не лучше ли вам подняться на чердак? Там будет все же попривольней.

– Нет, нет, – возразил я, – коридорчик вполне меня устраивает. Так я буду ближе к госпоже де Ферваль и сразу услышу, когда этот господин будет откланиваться. Возьмите же деньги, вот они, что же вы не берете? – продолжал я, подавая ей полулуидор, не без некоторых угрызений совести: не очень-то почтенное употребление для денег госпожи де Ля Валле! Мне самому стало стыдно, но я постарался не останавливаться на этих ощущениях, чтобы не слишком усугублять свою вину.

– Ах, к чему это? – застеснялась мамаша Реми, беря денежки. – Вы слишком добры, теперь я перед вами в долгу. Пойдемте, я провожу вас. Только не шумите, ступайте как можно тише, они ничего не должны услышать, а то им это покажется подозрительным.

– О, не беспокойтесь, – ответил я, – я не шелохнусь.

Мы снова вошли в прихожую. Затем она толкнула какую-то дверь, завешенную дрянненьким ковриком, и мы очутились в том самом коридорчике, где я и примостился.

Здесь я был почти как бы в самой комнате; меня отделяла от нее совсем тоненькая перегородка, так что мне был слышен каждый вздох. Все же минуты две я не мог разобрать, что говорил кавалер госпоже де Ферваль – ибо он что-то говорил. Но в первые мгновения я был слишком взволнован, сердце у меня так сильно стучало, что я долго не мог сосредоточиться. Я далеко не был уверен в госпоже де Ферваль и – забавно, но вполне объяснимо, – я не был уверен именно потому, что сам ей понравился; легкость, с какой она увлеклась моей особой, внушала мне теперь сомнения на ее счет.

Итак, я стал прислушиваться и услышал его речи; так говорят с женщиной, к которой не испытывают уважения, но стараются обольстить любезностями, скрывающими дерзкое и вполне заслуженное презрение. Мне показалось в первую минуту, что госпожа де Ферваль всхлипывает.

– Умоляю вас, сударыня, присядьте на минутку, – сказал он ей, – я не могу покинуть вас в таком состоянии. Почему вы плачете, что случилось? Неужели вы меня боитесь? За что вы меня ненавидите?

– Я и не думаю вас ненавидеть, сударь, – отвечала она прерывающимся от слез голосом, – и если я плачу, то вовсе не потому, что могу в чем-либо себя упрекнуть. Но это несчастное недоразумение грозит мне тяжелой расплатой, тем более, что сюда примешались совсем не зависящие от меня обстоятельства. Хозяйка заперла нас, а я этого даже не подозревала. Она сказала вам, что молодой человек – мой племянник; она сама это выдумала, а я так удивилась ее словам, что не успела опровергнуть ложь; не понимаю, зачем она так гадко схитрила, а расплачиваться мне. Что вы теперь обо мне думаете! Что вы будете говорить обо мне! Как же мне не плакать?!

– Да, сударыня, конечно, если бы перед вами был человек слабовольный и бесчестный, то у вас были бы все основания плакать; эта история могла бы причинить вам немало вреда, тем более, что вы живете вдали от света. Однако верьте мне, сударыня: будь вы единственной, кто знает о сегодняшнем приключении, оно не было бы тщательней скрыто от света, чем с таким очевидцем, как я. Можете быть спокойны на этот счет – так же спокойны, как до моего появления. Никто ничего не видел, кроме меня, – считайте, что этого вообще не видели. Лишь очень злой человек мог бы выдать вас, а я вовсе не зол. Я не могу быть злым даже со своими врагами. Перед вами порядочный человек, неспособный на низость, – а ведь обмануть ваше доверие было бы самой ужасной, самой недостойной низостью.

– Тогда не будем больше говорить об этом, сударь, вы совершенно меня успокоили, – отвечала госпожа де Ферваль. – По вашим словам, вы порядочный человек, и я верю, что это так. Хотя мы знакомы совсем недавно, но я с самого первого взгляда так и подумала о вас. Можете спросить у тех, в чьем доме мы встретились. Если вы меня обманете, значит больше нельзя доверять написанному на лице благородству. К тому же, сударь, сохраняя молчание, вы не только поступите согласно правилам чести, но и отдадите должное моей невиновности. Против меня только видимость; прошу вас, поверьте мне, я говорю правду.

– Ах, сударыня, – подхватил он, – значит, вы все еще сомневаетесь во мне, если считаете нужным оправдываться. Умоляю, доверьтесь мне, я так хочу завоевать ваше доверие. Ведь это путь к вашему сердцу; может быть, благодаря случившемуся, в нем зародится небольшая склонность ко мне?

– Склонность к вам! – печально протянула она. – Что за ужасные слова вы говорите. Жестокая участь – подвергаться подобному обращению; вы не посмели бы употребить такие слова, если бы не этот прискорбный случай. Но вы считаете, что теперь вам все позволено. Вы злоупотребляете тем, что я вынуждена быть кроткой, это ясно.

Как помнит читатель, я стоял за стеной и, слыша эти слова госпожи де Ферваль, чувствовал, что отношение мое к ней постепенно меняется: моя любовь, если можно так выразиться, облагораживалась по мере того как я убеждался в ее добропорядочности.

– Нет, сударыня, не надо этой кротости, ничто вас к ней не принуждает; я буду хранить вашу тайну в любом случае, по велению собственной совести; это дело моей, а не вашей чести: заговорив, я обесчестил бы себя самого. Как! Неужели вы думаете, что надо покупать мое молчание? Право, вы меня обижаете. Нет, сударыня, повторяю еще раз: как бы вы со мною ни обошлись, это не отразится на вашей тайне; если я вам неприятен, если вы желаете, чтобы я сию минуту ушел, ну что же, я ухожу.