Читаем без скачивания Монументальная пропаганда - Владимир Войнович

…Аглая лежала у себя в номере. Луна светила в окно, и на ней видны были те самые пятна, но они опять были просто пятна и не были похожи на братьев. Она вспомнила утверждение Андрея, что, если долго смотреть на луну, станешь лунатиком и будешь ночью в голом виде ходить по крышам. Она испугалась, она не хотела голой ходить по крышам, в ее возрасте это было бы опасно и неприлично. Аглая отвернулась к стене и закрыла глаза, а когда открыла, увидела, что то, чего она не хотела, уже случилось: она на крыше и голая. Удивилась, что так легко и неожиданно стала лунатиком. Она нисколько не испугалась, ей было странно и интересно, что она голая идет по крыше и даже не идет, а как бы парит над ней, только время от времени слегка касаясь поверхности носками. Она надеялась, что крыша скоро кончится и ее никто не увидит, но крыша оказалась ужасно длинная. Сначала она была острая, потом стала плоская и бесконечная во все стороны. Аглая бежала, бежала, а навстречу стали попадаться какие-то люди с котомками и чемоданами, они шли, не останавливаясь, бесконечной толпой, но при этом на нее все же поглядывали, а она просто не знала, что делать, одежды нет и спрятаться не за что, на крыше никаких труб и никаких выпуклостей. Но вот она увидела что-то вдали, подумала, что это труба, но это не труба, а пьедестал, на пьедестале написано «И. В. Сталин», но на нем стоит живой Л. И. Брежнев в мундире генералиссимуса и со знаменем «Даешь Берлин». Она спросила почтительно: «А вы разве тоже брали Берлин?» Он сказал: «А как же? Вдвоем с Федей Бурдалаковым брал». «А я и не знала, — сказала Аглая, — а где же был Сталин?» — «А он стоял здесь». — «А где он сейчас?» — «Там». Она побежала туда, куда показал ей Брежнев. И увидела Сталина, вернее, его спину. Он шел, о чем-то задумавшись, не спеша и делал ногами такие движения, как будто гнал перед собою мяч. Она знала, что впереди его ожидает опасность, хотела предупредить, предотвратить… сделала сильный рывок и вдруг поскользнулась и полетела на землю, сама тому удивляясь, ведь лунатики, как она слышала, никогда не падают с крыш. Она сначала удивилась, потом испугалась и, проснувшись, долго не могла понять, где она и что с ней.

На дворе еще стояла ночь, луна продолжала светить, хотя за это время сильно сдвинулась к горизонту. Аглая зажгла прикроватную лампочку, нашарила на тумбочке свои часики, посмотрела. Было без двадцати шесть утра.

Спать больше не хотелось, сон хорошо помнился, и она стала думать, к чему бы такое видение. И вспомнила, что сегодня 21 декабря, день Его рождения, девяносто лет. Девяносто лет, стала она думать, возраст большой, но для некоторых людей достижимый. Ее тетка Елена Григорьевна жила девяносто шесть лет, пустая, глупая, никому ни для чего не нужная. Почему же такому человеку не дожить лет хотя бы до сотни? Сколько он мог бы еще сделать, сколько успеть.

Она быстро оделась и спустилась вниз, туда, где около стола с телефоном на узкой лежанке спала дежурная Екатерина Григорьевна в спущенных к щиколоткам толстых вязаных чулках и в войлочных тапочках. Заслышав шорох на лестнице, дежурная немедленно пробудилась, скинула на пол ноги и сперва посмотрела на стоявшие у входа большие часы, а потом вопросительно на Аглаю.

— Доброе утро, — сказала Аглая.

— Доброе, — ответила та, по входящему в моду обычаю опустив существительное.

— Не скажете ли, когда к нам приносят газеты? — спросила Аглая.

Екатерина Григорьевна еще раз посмотрела на часы и сказала, подавляя зевоту:

— Часов в девять приносят, а что?

— А раньше, — спросила Аглая, — где-нибудь они бывают?

— На мор… — сказала дежурная, широко открыв рот и прикрывая его ладонью… — вок… — потрясла головой, — за… ле.

Аглае повезло. На морвокзале киоск уже работал, и газеты только что подвезли из местной типографии, где «Правда» печаталась с матриц, доставляемых самолетом. Аглая купила один экземпляр, который не только пах краской, но был еще теплым, словно вышел из пекарни, а не из печатной машины. Аглая увидела на первой странице подвальную статью с крупным заголовком «К 90-летию со дня рождения И. В. Сталина», и что-то сразу ей не понравилось. Может быть, то, что без портрета. Может быть, то, что… «со дня рождения И. В. Сталина», а не «товарища И. В. Сталина». Ей не терпелось прочесть статью тут же, но спохватилась, что забыла очки, а без них зрение постигало только крупные буквы. Побежала в гостиницу.

Дежурная уже прибрала свое ложе и сидела под лампой у телефона.

— Купили газетку? — спросила она вежливо.

— Купила, — буркнула Аглая и поднялась к себе, сгорая от нетерпения.

То, что она прочла, потрясло ее, может быть, даже больше, чем речь Лысого на двадцатом съезде. От Лысого ничего хорошего ожидать нельзя было, а эти… Они начинали так обещающе… Статья ничем не отличалась от тех, которые печатались во времена Лысого. И вашим, и нашим. Некоторые заслуги признавались, но с первых строк с явным преуменьшением и оговорками… С юных лет включился в революционное движение. Принимал активное участие в создании газет «Звезда» и «Правда», в руководстве деятельностью большевиков, вместе с другими возглавлял борьбу против троцкистов, правых оппортунистов…

Вместе с другими, а не вдвоем с Лениным, не один из самых главных. И уже во второй колонке бесстыдное признание: «В оценке деятельности Сталина КПСС руководствуется постановлением ЦК КПСС от 30 июня 1956 г. „О преодолении культа личности и его последствий“.»

Дальше сплошное разочарование: «Вместе с тем Сталин допускал теоретические и политические ошибки, которые приобрели тяжелый характер в последний период его жизни… В дальнейшем стал постепенно отступать от ленинских принципов… Факты неоправданного ограничения демократии и грубого нарушения социалистической законности, необоснованные репрессии… допустил определенный просчет в оценке сроков возможного нападения… На своем XX съезде партия разоблачила и осудила культ личности. Проделала громадную работу по восстановлению…»

Приступ безумия охватил Аглаю. Она мяла газету, рвала ее на куски, плевала на них, оплеванное бросала под ноги и топтала. И вдруг замерла, пораженная страшной мыслью: ее отправили сюда, выманили из родного дома специально, чтобы убрать Его и выкинуть на свалку, как они сделали это со всеми другими его памятниками во всех других городах Советского Союза. Они специально подсунули ей этого генерала, который развлекал ее и отвлекал от главной задачи.

— Какая я дура! — сказала она сама себе и, повторяя без конца «дура, дура», кинулась к телефону и попросила дежурную вызвать срочно такси.

Время было раннее, работы мало, машина пришла скоро. Аглая спустилась с большим чемоданом, дала дежурной пять рублей, попрощалась и уехала на вокзал.

Глава 19

Ей повезло купить купейный билет. Поезд в это время года был почти пуст, и от Сочи до Воронежа она ехала одна. У нее было нижнее место, но она сама залезла наверх, надеясь, что здесь ей никто не помешает. Весь день лежала, думала и не могла понять теперешних руководителей. Даже Лысого она понимала лучше. Тот хотел сделать карьеру на разоблачении вождя, может быть, даже мстил Сталину за прежние унижения, добивался дешевой популярности у народа, стремился понравиться Западу, а эти-то к чему вели дело? Для чего свергали Хрущева, издавали идеологические постановления, соединяли обкомы, закрывали журналы, давили диссидентов…

В Воронеже в купе вошел и проехал два перегона пожилой человек в форме железнодорожника. Его сменили два майора танковых войск и женщина, жена одного из них, который звал ее Пончик. Офицеры тут же достали бутылку водки, а Пончик — завернутую в газету жирную жареную курицу. Муж Пончика сходил к проводнику, принес четыре чайных стакана, а другой майор поднял голову к Аглае:

— Прошу прощенья, дама, не желаете ли составить компанию?

— Спасибо, — отказалась Аглая, но потом пожалела, слыша звон стаканов и хруст разламываемой курицы. По разговору военных она поняла, что они служат в Чехословакии, и, свесив голову с полки, поинтересовалась, а как там ведет себя контрреволюция.

— В каком смысле? — спросил муж Пончика.

— Я имею в виду, сильны ли у чехов антисоветские настроения?

— Сильны, — сказал майор.

— Примерно такие же, как у нас, — добавил его товарищ.

— Скажите, — спросила она, волнуясь, — а к товарищу Сталину в армейской среде в целом какое отношение?

Внизу помолчали, а потом муж Пончика сказал:

— Знаете, дама, у нас так принято — мы, когда выпиваем, о политике не говорим.

— А когда трезвые, тем более, — уточнил другой майор.

— Но вообще, — сказал муж Пончика, — мы, советские офицеры, внутреннюю и внешнюю политику партии целиком и полностью одобряем.

Офицеры явно опасались говорить, что они думают, и это навело Аглаю на печальные раздумья о том, до чего довели людей нынешние руководители. Даже боевые офицеры боятся выражать свое мнение. При этом ей казалось, что раньше боевые офицеры свое мнение выражать не боялись.