Читаем без скачивания Пестрые письма - Михаил Салтыков-Щедрин

Так, судьба Передрягина и его конституционно-бюрократического творчества непосредственно обозначает, по-видимому, переходный политический курс, формулированный в доктрине «земского собора», попытку реализации которой предпринял министр внутренних дел гр. Н. П. Игнатьев. Вместе с тем сатирически оцениваются, то есть безоговорочно отвергаются все те формы конституционного движения, которые, не претендуя на подрыв самодержавной государственности, являлись лишь выражением вынужденной политической пестроты.

Федот Архимедов своими проектами обуздания и регламентации очень точно отражает политические акции правительственной власти в области печати и народного образования при министре внутренних дел гр. Д. А. Толстом. Однако и этот сатирический тип имеет гораздо более широкое значение, для выяснения которого как раз и нужно проследить, в силу каких причин и каким образом «Федот, да не тот», олицетворение галиматьи, стал именно «тем» Федотом, то есть истинным деятелем «пестрого времени».

Судьба русского дворянства, обреченного, по Салтыкову, историей, символизирована в плачевной судьбе бывшей помещицы Арины Михайловны Оконцевой, обобранной современными хищниками. Сугубое «хищничество», как примета новой, послереформенной эпохи, хищничество, уже не довольствующееся взяточничеством и казнокрадством, превращающееся — через «ташкентство» и «рыковщину» — в «порядок вещей», занимает свое место в общей картине «пестрой» современности и трактуется особо также в очерках о Подхалимове и Стрелове («Письма» V и VIII).

На этом этапе анализа истории пореформенной России и в связи с темой хищничества Салтыковым вводится новый важный для характеристики «пестроты» мотив — мотив «покаяния», отказа от былых «заблуждений» («Подхалимов открыл эпоху упразднения хищничества и торжества покаяния» — см. стр. 360). Учитывая тот смысл, который был вложен в это иносказание еще в «Истории одного города» («Поклонение мамоне и покаяние»), следует, по-видимому, под «покаянием» понимать наступление и торжество реакции.

В атмосфере покаяния оживают «ветхие люди», «привидения» («антиреформенные бунтари»), почувствовавшие своевременность «благонамеренной крамолы». Лишь «пестрое время» способно породить этот чудовищный плод. С помощью одного из «крамольников», дореформенного градоначальника «умницы Покатилова», Салтыков вместе с тем рисует картину современной политической «галиматьи».

«Ловит минуту»,[27] пытаясь пристроиться к новым формам хищничества, хищник старого, дореформенного пошиба, взяточник и казнокрад «дядя» Захар Иваныч Стрелов. Но «дядя», кроме того, и «отставной корнет», жаждущий власти над «освобожденным» мужиком. Пасуя перед «чумазым», перед новым хищником в области экономической, он, опять-таки в той же атмосфере покаяния, находит себя в области политики Его «проект обновления» означает, в сущности, возврат к дореформенным временам, к «вотчинной» власти помещика над крестьянином.

Но, может быть, наиболее замечателен типический образ «коновода» и «зачинщика», «пестрившего» и в смысле либеральном, и в смысле «ежово-рукавичном», — Скорнякова. Салтыков не ставил себе в данном случае памфлетной задачи, и потому невозможно говорить о каком-то одном прототипе этого литературного героя. Некоторые детали его биографии указывают на ряд вероятных прототипов (М. Н. Катков, И. В. Павлов, Е. М. Феоктистов). В частности, в образе Скорнякова отразилось, по-видимому, двусмысленное положение Каткова не только как предателя, ренегата, но и как чужака в собственно дворянской среде, положение, усиливавшее ожесточенность его борьбы с инакомыслящими, с «людьми убеждения». Эта особенность представителя первой категории «пестрых людей», его сознательное ренегатство, потребовала исторического, во времени, изображения его, подробного повествования о его жизненном, весьма извилистом пути, определявшемся многообразными зигзагами политической истории России.

«Психологический момент», обусловивший «пестрое» поведение «среднего человека», создал, таким образом, соответствующую обстановку для «изоляции» людей «убеждения», способных на «большое рассуждение»,[28] для изоляции передового, убежденного писателя. Арену литературы заполоняют Скорняковы вкупе с Подхалимовыми. Так возникает одна из главных тем «Пестрых писем» — «писатель и читатель», — выраженная знаменитой формулой: «Русский читатель, очевидно, еще полагает, что он сам по себе, а литература — сама по себе. Что литератор пописывает, а он, читатель, почитывает». Тема солидарности и взаимной ответственности писателя и читателя, литературы и общества не была для Салтыкова новой. «…Выяснение основных пунктов миросозерцания и вытекающий из него принцип ответственности <…> составляет характеристическую особенность современного писательского ремесла», — говорилось в «Дополнительном письме к тетеньке» (т. 14, стр. 521). Однако высокая гражданская ответственность писателя оборачивается его изолированностью, если не дополняется ответственностью читателя (в данном случае «тетеньки»), солидарностью читателя с современной литературой. Глубина социально-политического мышления Салтыкова позволила ему предвидеть возможную эволюцию «тетеньки» и тем самым, в сущности, предсказать свою собственную судьбу — судьбу изолированного и преданного писателя.

Позднѐе незавершенное «Дополнительное письмо к тетеньке» было переработано в «Послание пошехонцам». Переработка не коснулась темы и идеи «Письма», текстуально свелась к замене адресата — «тетеньки» на «пошехонцев». Таким образом «тетенька» как олицетворение русской интеллигенции — в этом своем качестве, качестве «читателя» — принципиально не отличалась для Салтыкова от «пошехонца», который в то же время — и социально, и нравственно-психологически — близок «среднему человеку», «пестрящему» ради самосохранения. Так устанавливается генетический ряд от «Писем к тетеньке» (одно из которых сам Салтыков назвал «пестрым») через «Дополнительное письмо к тетеньке» и «Послание пошехонцам» («Письмо к пошехонцам») к «Пестрым письмам» — ряд, позволяющий более глубоко и точно понять смысл образа «пестрого человека».

В связи с запрещением «Отечественных записок» Салтыков лишился не только жизненно необходимой для него возможности периодически обращаться к своему «странному читателю» с ежемесячными «беседами», но и осознал иллюзорность надежд на читательский отклик, сочувствие и поддержку — на «солидарность», на взаимную гражданскую ответственность. Это горькое понимание и вызвало ироническую формулу: «Литератор пописывает — читатель почитывает…»

Существенно, что именно эту формулу из «Письма III» использовал В. И. Ленин для характеристики буржуазно-индивидуалистической идеи «беспартийности» литературы («Партийная организация и партийная литература»).

Если «Письма к тетеньке» были «письмами» в полном, буквальном смысле слова, то есть имели адресата — «тетеньку», то в «Пестрых письмах» адресат лишь подразумевается — это «пестрый человек», «пошехонец», тот самый читатель-«подлец», которого автор тем не менее «страстно любит». Этот адресат в тексте «Пестрых писем» не персонифицирован непосредственно. Ближе всего, пожалуй, он той категории «пестрых людей», которая в «Письме IX» описана под нумером вторым, — «люди, замученные жизнью», которым «не дано поднять против нее знамя бунта».

В связи с отсутствием в «Пестрых письмах» текстуально выраженного образа «адресата», и образ автора писем не обозначен с полной определенностью — он обладает весьма большой смысловой амплитудой — то выступая в лирической форме, в облике самого Салтыкова, то наделяясь чертами «пестрого человека».

Такой сложностью отличается, например, авторский облик в первом же из «Пестрых писем» (см. стр. 487–488). В следующих письмах этот облик сохраняет, чаще всего, те функции, которыми он обычно наделялся и в предшествующих салтыковских произведениях в зависимости от их жанровой природы и конкретной художественной задачи: то это функция гротескно-сатирического или «сказочного» разоблачения, то объективного повествования, то непосредственного, хотя и пассивного «присутствия».

Во всех этих модификациях авторского облика выражается жанровая «пестрота» «писем», среди которых и скорбно-лирические монологи, и сатира в самом прямом смысле слова, и сказки, и «бытовые вещи». Однако и по отношению к каждому из входящих в цикл «писем» вряд ли можно говорить о какой-либо жанровой «чистоте». Вероятно, что хотя бы в какой-то своей части цикл составился из обломков разрушенных запрещением «Отечественных записок», незавершенных замыслов.

В качестве доминирующей черты, скрепляющей всю пестроту тематики, все разнообразие сатирических типов, все жанровые модификации — здесь выступает «скорбное настроение, достигающее высокого лиризма».[29] В единственном заслуживающем внимания отклике на отдельное издание «Пестрых писем» выделена тема литературы: «Среди резких звуков щедринской сатиры пробивается время от времени совершенно особенная нота, что-то умягченное, иногда до умиления и лиризма, что-то трогательно-скорбное, задерживающее сверкающую сатирическую улыбку. Главный из поводов, приводящих нашего знаменитого писателя в это не совсем обычное для него настроение, есть судьба литературы. Вера в высокое значение печатного слова, надежда на его торжество, скорбь о многоразличных язвах, наносимых литературе текущею жизнью, печаль о личной судьбе литератора, большого и маленького, — вот, главным образом, те мотивы, которые умягчают строгую, резкую литературную физиономию Щедрина».[30]