Читаем без скачивания Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так ты все сам за меня сказал, — ответил простодушно Травин.
— Выходит, я прав? — повеселел Платон.
— Нет.
— Это почему так?
— Да потому что твой совет подходит к людям, подобным тебе: с таким положением, при таком характере, но никак не мне, с расшатанными донельзя нервами, с расстроенными финансами и личным высоким самолюбием, которое, не успею я даже подумать, изнутри кричит: «Как вы смеете? Не позволю!»
— Помню, когда мы виделись последний раз, вы, Алексей Иванович, утверждали, что на этот раз не упустите возможность получить звание академика. Говорили, мол, вашу фамилию в список претендентов занесли, — миролюбивым тоном сказал Платон.
— Причина была уважительная, — буркнул Травин, пряча глаза.
— Опять на суде был?
— Да что ты, с судами все. Будто у меня и других дел не бывает.
— Не хочешь, не говори, — обидчиво опустил нижнюю губу Ободовский и стал похож на мальчишку Платона из Галича, да так, что Травин расчувствовался.
— Ладно, откроюсь, — сказал он тихо, зачем-то взглянув на дверь.
Ободовский посмотрел на вход, но ничего там не заметив, усмехнулся.
— В тот день, когда я должен был защищать свою программу в Академии, меня там не было, — путано начал Травин, не сводя глаз с двери.
Платон пожал плечами. Хотел было поторопить Алексея с объяснением, как тот выпалил:
— Узнал случайно о болезни Елизаветы. Поехал в больницу. Опоздал. Она умерла. Был на кладбище. Ее похоронили на Ново-Лазаревском.
— Лиза? — пошевелил губами Ободовский.
— Я себе простить не могу, что тогда, во время нашего с ней последнего свидания, обидел, — продолжал Травин. — Надо было бы поговорить. Объяснить, что не смогу я без своих детишек жить. А я, как последний трус, вместо того, чтобы прийти к назначенному времени, спрятался в квартире.
— Елизавета была умная женщина. Она поняла тебя и простила, — со вздохом сказал Платон.
— Она, может быть, и простила, да я себе не могу простить этого, ты понимаешь? — вырвалось у Алексея Ивановича. Он подошел к О бодовскому, похлопал его по плечу. — Прости. Я последнее время совсем нервным стал. И о Елизавете думаю, и Татьяну жалко. Жена все видит и молчит.
— Ты делом займись, и хандра пройдет, — попытался улыбнуться Ободовский.
— Уже занялся. И дело, скажу тебе, серьезное. Если получится, то сразу и слава и богатство придут, — немного оживившись, сказал Травин.
Ободовский улыбнулся. Развел руками.
— Чего лыбишься? Опять думаешь, начну сказки рассказывать про свою родословную, — нахмурился Алексей Иванович. — Черта с два. Я тут такое… Такое нашел…
Алексей Иванович продолжал говорить, не замечая удивления на лице Ободовского. Спустя несколько минут его пламенная речь утихла, уступив место плавному рассуждению.
— …Я ведь прежде чем к опытам приступить, попытался научиться азам энкаустики. Это… как бы проще тебе объяснить — искусство выжигания — техника живописи, в которой связующим веществом красок является воск. Живопись исполняется красками в расплавленном виде. Я же занимался изучением одной разновидностью энкаустики — восковой темперой, отличающейся яркостью и сочностью красок. Ею и написаны многие раннехристианские иконы. Те самые, которые, как я тебе рассказывал, привез из Синая Порфирий Успенский. Древнегреческие художники писали по деревянным доскам, терракотовым плитам, по мрамору, слоновой кости, а также в настенных росписях по штукатурке. Связующим звеном всех минеральных красителей у них был воск. Чистый пчелиный воск долго варили в морской воде и таким образом отбеливали его. Затем в полученную пластичную и горячую массу добавляли смолу и мелко растертые пигменты. Такую пасту они накладывали на основу с помощью разогретых инструментов. Меня так увлекло учение, что я потерял счет времени. Особенно, когда на доске стали проступать живоподобные черты ангелов, которые вдруг стали объемными. Цвет их стал загадочным, словно мерцающим из глубины… Извини, увлекся. Я не об этом хотел тебе сказать, — Травин задумался, потер ладонью по лбу. — Главным в теперешней учебе было для меня не создавать картины, а реставрировать их, не повреждая основы — лаваксы. Создавать цельные образа я не научился. Да и задачи такой не ставил. Мне главное было — вникнуть в технические свойства, чтобы понять, в каких случаях при реставрации лавакса разрушается. Сколько перепробовал разных растворителей. Даже спирт применял в разных пропорциях. А все оказалось, как и любое гениальное, просто. — Травин встал, прошелся по комнате к заветному углу, где у него всегда размещались самые необходимые для работы предметы. Вернулся он со свертком в руке, где под тряпицей была спрятана старинная икона. — Нашел образ самый что ни есть древний — доске триста лет, — горделиво выпячивая грудь, сказал Алексей Иванович. Приложил палец к губам и, загадочно улыбаясь, продолжил: — Случайно разговорились с соседом. Старичок похвастал, что держит дома икону времен Ивана Калиты. Сам он из Старой Ладоги. Говорит, этой иконе молились витязи новгородские, когда вместе с войском Дмитрия Донского на Куликово поле шли. Здесь, конечно, не энкаустика, — погладил он по поверхности рукой, — но процесс укрепления красочного слоя выполнен в технике средневековой желтковой темперы. Тут и мел на льняном масле, рыбном клее, который готовили из жира осетра, белуги. Да что я тебе рассказываю? Все равно не поймешь. Ты ведь главного ждешь — результата. Он появился неожиданно. Я уже собирался было бросить пробы. По случаю праздника выпил. Икона на рабочем столе у меня лежала. Как получилось, сейчас и не помню — разлил я стакан самогона на образ, а увидела этакое дело моя жена Татьяна утром. Испугалась она, подумала, что ненароком сама опрокинула, ну и стала вытирать тряпкой самогон. Я как после нее посмотрел… О Боже! Там, где грязь была, доска свежестью сверкает, а сами лики святых нетронутыми остались.
— Так ты теперь самогоном будешь иконы отца Порфирия чистить? — тихо, боясь сбить с мысли друга, спросил Ободовский.
— Ишь чего взял — самогоном образа поливать. Грешно, батенька. Я его пить буду, а заместо самогона что-нибудь другое, похожее применять стану. И чего раньше в голову не мог взять, что прежде чем воск растопить, его до кипения доводили! А значит, никакой спиртовой раствор не страшен воску. Ведь температура самого спирта ниже 100 градусов!
— Постой, постой, — затревожился Платон Григорьевич. Он вскочил с табурета и опять заходил по комнате. — Что же получается? Ты изобрел способ очистки икон и
