Читаем без скачивания Постоянство разума - Васко Пратолини

– Постой, я ведь не врач, да и не священник.

– Но ты его друг.

– Бывший. Терпеть не могу половинчатости и теперь я его ненавижу. Единственное, что я мог сделать, это вправить ему мозги.

– Вот-вот. – Мне показалось, что она вздохнула. – Мне нравится, что ты у меня такой сильный, но ведь ты думаешь, что с помощью силы можно решить абсолютно все! Неужели ты не понимаешь, что вызываешь озлобление? Ты причиняешь людям боль. Вот наследство, которое оставил тебе твой Бенито. А в остальном ты еще ребенок и Дино, по-видимому, тоже.

– Так, а сейчас ты скажешь, что я вообще сосунок.

– А почему бы и нет?

Лори улыбнулась и поцеловала меня. Она уже думала о чем-то другом, прямо противоположном, как всегда: воображение неожиданно как бы уносит ее куда-то, но в этом неизменно есть сокровенный смысл, причина, пусть не сразу понятная мне. Так гусеница медленно прокладывает свой тоннель в мякоти плода и вдруг, неожиданно для самой себя, оказывается на свету. Сейчас Лори пересказывала мне то, что накануне говорила Милло о своей привязанности не к местам, а к людям.

– Природа – это мы сами, ведь она существует благодаря тому, что существуем мы. Снег красивый, деревья красивые, в нас тоже есть красота, красивы и река и море, но. ведь они способны и ужасать нас в зависимости от нашего настроения и от того, с кем мы. Что значит, по-твоему, быть свободными?

– Быть молодыми, иметь голову на плечах, пробивать себе дорогу, самим решать, каким должно быть будущее.

– И, кроме того, придумывать себе жизнь!

– Придумывать? Для чего?

– Да нет же, я неправильно выразила свою мысль. Я имела в виду совсем другое – совершенствоваться с каждым днем, стремиться быть лучше всех, помнить о том, что совесть всегда должна оставаться чистой.

– Ясное дело, мы-то ни в чем не виноваты. Мы страдаем по чужой вине, оттого и бунтуем.

Потом мы целовались, и не электрическая печка и не коньяк, а наша любовь согревала нас в насквозь отсыревших стенах «берлоги».

27

– Я привыкла видеть тебя веселым, ты всегда радовался чему-то, – говорит Иванна. – Можно было подумать, что мы с тобой просто соседи по квартире, так мало мы разговаривали, – и от этого у меня разрывалось сердце. Даже то, что ты каждый раз возвращался около часа ночи, стало обычным. Я курила сигарету за сигаретой, я вцеплялась в спинку кровати – только бы не выскочить в кухню и не закатить тебе скандал. Эта девушка – я еще не знала, кто она такая, – завоевала тебя. В твои годы я тоже была влюблена, но ведь я полюбила Морено, взрослого мужчину, а не мальчишку! Свои мысли я топила в этом стакане с водой. Меня сбивали с толку твое молчание, твоя скрытность, безразличный тон, каким ты со мной разговаривал. О других, о твоих продавщицах и школьницах, даже о какой-то Розарии, ты рассказывал мне. Конечно, при этом ты смущался, как и полагается ребенку, поверяющему матери свои тайны, но и по тому, что ты говорил мне, я понимала, как все это было несерьезно. Отчего же ты молчал теперь? Если ты действительно любил ее, почему ты не познакомил меня с ней? Неужели ты видел во мне врага? Прости меня, ко я думала, я была уверена, что она – ведьма. Знаешь, время идет так медленно, когда сидишь в кассе и отрываешь билеты – руки отсчитывают сдачу, а мысли все лезут и лезут в голову. Ведь после того как к нам заходила мать Бенито, я увидела, я поняла, до чего умеют молчать сыновья!

– Вот-те на! Впервые слышу, что его мать была у нас.

– А ты, как ты вел себя по отношению ко мне? Даже о письме с «Гали» почти ничего не рассказал. Когда ты вошел, я была в коридоре, помнишь? Я шла на кухню за водой, чтобы принять снотворное. Ты еле-еле выдавил из себя «добрый вечер» и для приличия спросил, как я себя чувствую. Помнишь, что я тебе ответила?

– «Как всегда, плохо». Что-то в этом роде.

– Неправда. Я сказала: «А тебе разве не все равно? Ты ведь и без того счастлив». Ты сел за стол и набросился на еду так, как будто переполнявшая тебя радость не могла насытиться… Я стояла в дверях с графином в руке, и меня бил озноб – хотя это был уже конец марта. Ты уткнулся в тарелку, будто меня тут не было или на моем месте стоял бы шкаф. Я приготовила тебе на ужин артишоки. Наконец ты соизволил заговорить со мной. Ты спросил довольно грубо: «Ну, что стоишь, как статуя? Или садись, или ступай спать». И тут же, может быть, сам того не заметив, немного смягчился, как бы прося меня не уходить. У тебя даже выражение лица изменилось, когда ты сказал: «Взяла бы, что ли, грелку, миссис Сантини!» Могла ли я подумать, что через несколько минут ты набросишься на меня с кулаками?

– Тебе доставляет удовольствие напоминать мне об этом, не так ли?

– А тебе хотелось бы, чтобы я молчала об этом даже сейчас? Ничего, так лучше, по крайней мере от чего-то освобождаешься. Сколько раз ты говорил мне, что стараешься во всем найти разумное начало?

Да, это так. И вот я спрашиваю себя, не преобладает ли чувство над разумом в моем отношении к собственной матери? Нескольких светлых минут, вроде тех, когда мы встречаемся с ней по утрам, достаточно, чтобы мне открылось множество новых мелочей, говорящих в ее пользу. При этом я невольно чувствую себя виноватым перед ней, как будто сам по себе факт моего появления на свет помешал ей, сделал ее жизнь не такой полной, какой она могла бы стать. Именно сам факт моего существования навсегда подчинил Иванну с ее природной впечатлительностью, с ее эгоизмом мещанки, с ее умом, способным на удивительные озарения (которых, правда, никогда не хватало надолго по той причине, что у нее было не так уж много душевных сил), самым закоренелым условностям: отсюда ее боязнь чужого мнения и стремление неукоснительно выполнять то, что принято считать элементарным долгом.

Это было давно. Когда я признавался Милло, что знаю о смерти отца, когда я уже принимал участие в игре Иванны, отчасти из жалости к ней, отчасти потому, что меня умиляла уверенность, с какою Иванна изо дня в день, из месяца в месяц ждала возвращения Морено, ей было двадцать пять лет; ей еще не исполнилось и тридцати, когда умер Лучани и когда я благодаря Электре перестал быть ребенком. За последние годы я вырос, а она сдала. А ведь она была красивой, ничего не скажешь! Блондинка, она красила волосы в рыжий цвет, который подчеркивал белизну ее кожи; на овальном лице, не кукольном, а скорее взятом с миниатюры, сияли глубоко посаженные глаза, и нежная их голубизна излучала спокойный и вместе с тем волнующий свет. По тому, как шоферы смотрели на нее в траттории, я понимал, насколько Иванна была женщиной и какой притягательной силой она обладала. Она подносила сигарету к губам, и парни тянулись к ней из-за соседнего стола, а то и вставали, предлагая ей прикурить. В знак благодарности она опускала ресницы – и только! – пресекая все попытки заговорить с ней. «С меня достаточно того, что я с утра до вечера штампую билеты и расточаю улыбки», – ворчала она.

У траттории останавливались все машины, некоторые специально сворачивали с виа Болоньеэе, чтобы полакомиться соусами синьоры Доры. Среди шоферов был один парень из Салерно, который вместе со своим напарником, тоже южанином, перевозил на «додже» с прицепом апельсины и лимоны. Это он «разбил лед» однажды вечером, подсев к нашему столу и разложив по нему семейные фотографии. Когда Иванна услыхала, что он побывал в Африке, в Мармарике, она уставилась на него во все глаза. Он сказал, что его фамилия Аренелла. На его огромной волосатой руке были часы со светящимися стрелками и окошечком календаря, на шее, под комбинезоном, блестела цепочка. Это он сказал в тот раз, когда подавали лису: «Как бы от нее не заболеть, а?» Потом начался дождь, незаасфальтированная дорога превратилась в сплошное болото, и Аренелла, усадив нас к себе в кабину, Подбросил до самого дома. В следующий раз он направился прямо к нашему столику, держа в каждой руке по два апельсина, но Иванна как бы с трудом узнала его, едва поздоровалась и отказалась от них.

Вместо того чтобы вызывать во мне ревность, внимание мужчин к Иванне наполняло меня гордостью за нее, и я воспринимал это как должное. Мне было хорошо и весело, когда я, уверенный в безупречности ее поведения, смотрел на нее влюбленными глазами и хотел, чтобы все знали, что она моя мать, как будто я сам выбрал ее. Я был ее сыном, и вполне естественно, что, обожая Иванну, я понимал ее беспокойство за меня, терпел самые резкие перемены в ее настроении и наконец выставил Милло из нашего дома. Ведь я не сознавал тогда того, что мог ей объяснить сегодня: на пороге молодости она познала несчастье, безжалостно отнявшее у нее радости замужества, которые она едва успела вкусить, а для нее, как и для всякой женщины в ее положении, любовь отождествлялась с физическим удовлетворением. Если бы она позволила себе что-нибудь с Аренеллой и еще раньше – с молодым Сильвано, с которым однажды в воскресенье, еще при жизни синьоры Каппуджи, встретилась в Луна-парке, что было бы в том противоестественного, дурного? Впрочем, эти старики, как правило, придают физической близости огромное значение, видя в ней чуть ли не основной смысл существования. Они говорят о ней намеками или открыто, они позволяют себе любые сальности – одни просто по своей скотской природе, другие похваляясь своей искушенностью в этом деле – и превращают ее в самую настоящую трагедию, так что создается впечатление, будто все человечество состоит из импотентов, из мужчин и женщин, недоступных друг для друга Нет такой силы, которая могла бы отвлечь их от этой темы. В конечном итоге к ней сводятся все мысли, все разговоры. В этом плане они абсолютно ничем не отличаются от своих потенциальных жертв. И если в поведении они подчиняются более строгим правилам, то виной тому не отсутствие желания, а ничтожные возможности для его удовлетворения. В этом-то и кроется их спасение. Ведь известно, да и пишут об этом немало, что чувства властвуют над людьми, и иной раз может показаться, будто человеческая активность у станка, или а политической борьбе, или просто в обыденной жизни есть не что иное, как способ разрядить энергию, предназначенную для другой, низменной цели. Это происходит либо бессознательно, либо оттого, что люди чувствуют себя бессильными обуздать свои желания. И все кончится тем, что мужчины и женщины когда-нибудь навечно забудут об абсолютной любви – о близости, подобной длительному размышлению, в результате которого мы приходим единственно возможным путем к тому, что ищем. Это нечто бесконечно чистое, очень сильное, приходящее само по себе, а не потому, что мы гонимся за ним, подстерегаем его, думаем о нем, стараемся его приблизить. Два тела, два человека соединяются для того, чтобы войти Друг в друга, и один помогает другому лучше разобраться в себе самом: это зеркало, в котором отражаются наши мысли, убеждения, идеалы. Говоря о чувствах, старики имеют в виду плоть, а это все равно, что говорить о чем-то грязном – о поте, о физическом усилии, об «опьянении». Они – животные, и это вполне их устраивает. У того же Милло, несмотря на его привязанность к Иванне, наверняка есть какая-нибудь добрая подружка, которая нужна ему, чтобы время от времени освобождаться от переизбытка жизненных сил. Так после Электры в моей орбите оказалась Розария, и я встречался с ней до тех пор, пока на моем горизонте не возникла Лори.