Читаем без скачивания Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

Впервые, кажется, книжное понятие «политический» обрело для нее реальный смысл. Все, что было до этого: минский «экс», брошенная в одесского городового бомба из мчащейся пролетки, покушение на Сухомлинова, она совершала не задумываясь, ради ведшего ее за собой любимого человека. Чтобы встать с ним вровень, чтобы крепче любил. Зависимая от его воли, слабо разбиравшаяся в происходящих вокруг событиях, не размышляла о мотивах своих поступков, считала всякий раз: Витя умней, понимает больше. Раненая в злополучный вечер в гостиничном номере, оставленная (преданная?) на снежном тротуаре, судимая, ковылявшая в цепях среди арестантских серых толп бутырской пересылки, пугливо озиравшаяся: «зачем я здесь?», одинокая, без друзей, почувствовала себя неожиданно своей в кругу людей необыкновенной породы — убежденных, сильных, не потерявших в застенках самоуважения, товарищеской спайки. Не боявшихся отстаивать за тюремными решетками права товарищей по борьбе. Умевших заставить власть считаться с собой.

Растерялась, на мгновение возвращаясь с сокамерницами из бани, когда ее окликнули из окна Пугачевской башни, где содержались особо опасные мужчины-заключенные:

— Товарищ! Как вас величать?

Подняла голову, вгляделась: мужской силуэт в зарешеченной бойнице.

— Фанни! — крикнула неуверенно.

— А?

— Фан-ни!

— А, понял, спасибо! А я — Михаил! Приятно познакомиться! Приходите еще!

— Мельников, шлиссельбуржец, — пояснила шедшая рядом Вера. — Сидел в крепости вместе с Верой Фигер. Ее, говорят, куда-то на север выслали на поселение, а его в Сибирь этапируют. Может, вместе поедем.

Так и вышло: попали все вместе в один этап: пятеро ссыльнокаторжных мужчин и четыре женщины из их камеры: она, Аня Пигит, Вера Штольтерфот и Нина Тереньева.

Благоволившая к ним веснушчатая надзирательница по кличке Пышка намекнула в один из дней: на этой неделе их, видимо, повезут к месту ссылки. Вера по праву старосты камеры записалась, не мешкая, на прием к начальнику тюрьмы, потребовала сообщить дату этапирования. Начальник отнекивался, уверял, что ничего на этот счет сказать не может, ждет соответствующих распоряжений, непременно информирует по получению.

— Собираемся, товарищи!

Вернувшаяся с верхнего этажа Вера тянула из-под кровати вещевой баул.

— По всем признакам убываем…

Взялись все дружно за постирушки, закупали в тюремном ларьке съестное, запасались книгами. Писали прощальные письма родным, записки остающимся в «Бутырке» товарищам.

Накануне их отъезда над Москвой пронеслась гроза. Прильнув к решеткам, смотрели они на вспыхивавшие за окном зарницы, замирали в испуге после очередного громового раската, сотрясавшего тюремные стены, обнимали хохоча друг дружку.

— Нелюдимо наше море, — завела взволнованно Аннушка Пигит…

— …день и ночь шумит оно, — подхватили дружно остальные. — В роковом его просторе много бед погребено!..

Громыхнуло снаружи, сверкнула за окошком ослепительная искра, шум обрушившего ливня заглушал голоса.

— Смело, братья, ветром полный парус мой направлю я! — пели в полный голос сокамерницы. — Полетит на скользки волны быстрокрылая ладья!

Ее переполняло чувство восторга. Ощущала каждой клеточкой существа: «Да, именно это! Ради этого! Приняла мучения, еду в Сибирь! Ради прекрасного, чему нет названия! Большого, могучего… как небо»…

— Облака бегут над морем, крепнет ветер, зыбь черней, — слаженно пела камера. — Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней…

Открылась форточка железной двери, вовнутрь заглянула Пышка.

— Женщины! Политические! Потише! Накажут!

Черта лысого! Пусть накажут! Дальше Сибири не сошлют!

— Смело, братья, туча грянет, закипит громада вод, выше вал сердитый встанет, глубже бездна упадет! — пела она вместе с новыми подругами. Самозабвенно, страстно, в полный голос.

Вера выразительно подняла палец. Они переглядывались в напряжении… За соседними стенками звучали голоса. Тюрьма пела — вместе с ними! Заглушаемая раскатами грома, в свете молниевых вспышек…

— Там, за далью непогоды, есть блаженная страна, — звучало над «Бутыркой», — не темнеют неба своды, не проходит тишина. Смело, братья! Бурей полной прям и крепок парус мой, но туда выносят волны только сильного душой!

«Да, да — сильного душой! Я буду сильной. Как они».

Дорога славы (продолжение)

Благонамеренные пассажиры курьерского поезда номер двенадцать, следовавшего по маршруту Москва — Омск, переглядывались всякий раз озабоченно перед приближающейся узловой станцией: жди новой манифестации!

Это же надо! Встречать на перронах с красными знаменами и противоправными лозунгами государственных преступников! Где мы живем, господа? Власть у нас существует или нет? Поверить невозможно: окружают арестантский зарешеченный вагон, безумствуют, ликуют от восторга, рвутся к ступенькам, забрасывают стоящих на площадке злодеев — бомбистов, убийц! — цветами. На глазах у конвоиров! Те стоят олухами у дверей вагона, слушают, как держит речь перед толпой мастеровых и баб кандальная революционерка или заросший по глаза шерстью социалист, как каждое их слово встречается криками одобрения, овациями. Немыслимую эту картину дополняют невесть откуда взявшиеся фотографы. Мечутся оголтело с треногами: «Замрите на минутку, барышня! Для истории снимаем!»

«Барышня»… «для истории!» А! Да по стриженым этим лиходейкам веревка плачет! Галстук столыпинский!

— Ответьте, ради бога, сосед… виноват… как вас по имени-отчеству?

— Вениамин Алексеевич!

— Ответьте, Вениамин Алексеевич. Какого им, спрашивается, нужно еще рожна? Смутьянам нашим?

Попутчики по купе первого класса — прикладывающийся периодически к откупоренной бутылке с коньяком тучный саратовский сахарозаводчик и высокий, под потолок, уездный инспектор училищ в мундире, совершающий плановую поездку по вверенным учреждениям, ведут в ожидании стоянки и обеда в пристанционном буфете общественно-политический разговор.

— Конституцию получили? — вопрошает сахарозаводчик. — Получили. Права всяческие. В Думе возможность языками чесать. Еще чего изволите? Паровую стерлядь на ужин? Фрейлину в постель? Наступит когда-нибудь конец этому бедламу?

— Думаю, что наступит. И очень скоро.

Инспектор косится на визави, опрокидывающего очередную рюмку.

— Не заметно что-то, милостивый государь… — сахарозаводчик жует ломтик лимона. — На этих гляньте, из соседнего вагона. Будто не на каторгу, на именины едут. А народец наш христианский, прости господи, лиходеев этих хлебом-солью встречает. Осанну им поет. В колокола только не звонят… Я у себя на заводе, сударь, с заразой этой покончил раз и навсегда. Агитаторов там, любителей язык распустить, забастовщиков — под зад коленом. Никаких таких уговоров, соглашений, поглаживаний по головке — баста! Работаешь на совесть — отмечу, недоволен — скатертью дорога. На все четыре стороны… Так, полагаете, скоро, Вениамин Алексеевич?