Читаем без скачивания Потерянный взвод - Сергей Дышев

Они шли, и глухой ритм их песни уже не нарушал спокойствия гор, не казался чужеродным, а был как бы далеким отзвуком горного обвала. Прохоров поймал себя на том, что совершенно не удивлен встрече со взводом, будто она должна была произойти именно сейчас и в этом месте. Они шли и не замечали его и, наверное, не смогли бы заметить, потому что смотрели только перед собой. Прохоров провожал их пристальным взглядом, пока последняя, незаполненная шеренга не скрылась за горным перевалом. Он хорошо разглядел, что в шеренге шли только два человека и одно место в строю пустовало.

«Я умер, – подумал Прохоров. – Я перешел незримую грань и теперь уже – никто и ничто. Я – ветер, скрип песка, шелест листвы, журчание воды. Мой труп лежит с раскинутыми конечностями, вздутый и почерневший, покрытый ужасным смертным загаром, который так безобразит человеческие останки. Случайный путник шарахнется в сторону, едва завидит зловонную кучу. Еще раньше птицы выклюют мне глаза, а черви начнут свою кропотливую и бессмысленную работу. Они будут жить, пока не иссохнет труп. А потом и сами превратятся в труху, и ветер развеет их в пыль. Через год или два кости побелеют, и издалека хорошо будет заметна реберная решетка и череп. В глазницах будет свистеть вольный ветер, и мертвая голова будет усмехаться, скалить молодые крепкие зубы.

Наверное, прекрасно обрести такой покой, навсегда, на веки вечные остаться белеными костями. Поставить внезапно черту под всей жизнью и уйти сразу, не оглядываясь. Ибо никогда не определишь себе нужное время на все оставшееся, не поставишь все точки… Самоубийца бросается в смерть как в омут, иные пути – тупиковые. Он шарахается из стороны в сторону, всюду натыкается на гладкие и глухие стены, затравленно оглядывается, но везде заперто, а небо – далекое и засохшее. Слышен гомерический хохот. А впереди в нерезких очертаниях – обрыв, пропасть. И веет оттуда ужасом, и вечным покоем…»

– Ну, что, живем? Вот и хорошо, вот и молодец! – Женщина, которая произнесла эту фразу, встала со стула, оправила белый халат. Голос ее звучал бархатно и певуче. – Сейчас бульончику покушаешь. А то совсем отощал, скиталец ты наш.

Она улыбнулась, погладила раненого по стриженой голове и вышла. Через несколько минут она принесла бульон, помогла приподняться на постели.

– Погоди, давай-ка я тебя сама покормлю… Как звать-то тебя?

Но раненый продолжал молчать, женщина вздохнула и начала осторожно кормить его из ложечки.

В палате появился невысокий мужчина. Впрочем, раненому все люди казались сейчас крупными и внушительными. На твердом скуластом лице вошедшего торчали совершенно неуместные «интеллигентские» очки. Разговаривал он громко и быстро, будто выплевывал слова:

– А, очнулся, герой! Ну-ну, давай, набирай силы.

Он терпеливо дождался, когда няня закончит кормление, широко улыбнулся и спросил:

– Ну, как фамилия твоя, помнишь? Иванов? Петров? Сидоров?

Но раненый продолжал равнодушно смотреть перед собой, в лице его не появилось ни одного чувства.

– А из какого полка? Кто командир?

Вместо ответа раненый отвернул голову и стал смотреть уже в окно. Он медленно опускал веки, и казалось, что он вот-вот заснет, но потом снова открывал глаза.

– Ну-ну, – подбодрил доктор. – Ничего. Очухаешься, сил поднакопишь – и все будет «абгемахт».

Он прикрыл за собой дверь и с ускорением зашагал по коридору, притормозил у двери с табличкой «начмед», вошел в кабинет. За столом сидел широкоплечий мужчина, курил и что-то писал.

– Как твой скиталец? – спросил он, не отрываясь от письма.

– Молчит. Уже десять дней. На Иванова не отзывается. На Сидорова тоже.

– Ничего, это пройдет. Сильное нервное потрясение, истощение, контузия. Хорошо, что вообще выкарабкался…

– С божьей и нашей помощью, – отреагировал очкарик. – Удивительно другое: как он смог дойти, раненый, без воды, жратвы.

– Маресьев, – пробормотал начмед, продолжая писать.

– А что? Две недели шел парень! – вдруг загорячился очкарик. Ему показалось, что начмед произнес это с иронией. – Посмотрел бы на тебя, как ты со своим сытым брюхом полмесяца по жаре побегал.

Начмед едва заметно скривился, поднял голову:

– Ладно, Петро, иди, не утомляй. Мне тут писанины невпроворот… Ступай, говорю, ступай.

Но Петро продолжал стоять, кажется, хотел еще что-то сказать, но начмед неожиданно громыхнул:

– Иди, тебе говорят!

Через день раненый уже самостоятельно вставал и даже передвигался вдоль стеночки, придерживаясь рукой. Больничные его тапочки неторопливо шаркали и прихлопывали подошвой по кафельному полу. Казалось, ходить ему очень мешают широкие штаны, которые телепались на его худых ногах. Но в глазах раненого уже не было вчерашней пустоты и отрешенности. Утром он внимательно посмотрел на нянечку и вдруг хрипло спросил:

– Какое сегодня число?

– Тридцатое… – растерянно ответила она.

Он наморщил лоб, потом на несколько секунд закрыл глаза и вздохнул.

Нянечка тут же побежала «докладываться» врачу, а через минуту появился и он сам.

– Ну, что, Иванов, дела на поправку пошли?

– Я не Иванов, – ответил раненый. – Я – Прохоров.

– Ну, Прохоров, так Прохоров, – тут же согласился очкарик-врач, хотя был несколько озадачен ответом.

– Так знаешь ли, Женя…

– Я – не Женя. Я – Степан…

– Прости… Степан. Так вот, знаешь ли, мой дорогой, что ты уже стоял одной, нет, двумя ногами в могиле? Только твой нос оттуда торчал? Вот за этот нос, – доктор сомкнул пальцы наподобие клещей, – мы тебя и вытащили. И руку твою спасли. Если б не я – оттяпали бы ее по локоть, а то и выше. И не спрашивали. Видел бы ты, каким тебя привезли… Эх, бродяга! Ранение у тебя пустяковое, осколочки. Но запущенное, нагноение, сам понимаешь… Хотя ни черта не понимаешь. Ну, ладно, тебе, я вижу, это не очень интересно. Главное, дружище, считай, все уже позади.

Прохоров лежал на кровати, рассеянно слушал доктора, тот говорил быстро, возбужденно, с веселой энергией. Прохоров еле успевал улавливать смысл его слов, напористую скороговорку, и оказывалось, что смысл-то был пугающим и серьезным. Но доктор заражал оптимизмом, бойкая речь его никак не увязывалась с мыслями о смерти, тяжелых последствиях.

Довольный собой, доктор выскочил из палаты и в коридоре столкнулся с долговязым пропыленным лейтенантом. В руке тот держал огромный полиэтиленовый пакет с рисунком «Мальборо», доверху набитый апельсинами.

– Вы куда?

– К Иванову.

– К какому еще Иванову?

– Из 64-й палаты. Доктор отступил на шаг.

– Сначала надень халат… Вон там, на вешалке.

Лейтенант кое-как втиснулся в халат, вспомнил про панаму, поспешно сдернул ее с головы.

– Готов? Теперь слушай сюда… Он только сегодня заговорил. Понял? И сказал, что он не Иванов никакой, а Прохоров.

– Прохоров? – Лейтенант округлил глаза и открыл рот. – Прохорова ведь убили… Не может быть…

– Ты вот что, в палату не входи, а чуть приоткрой дверь и посмотри.

Лейтенант поставил у стенки пакет и осторожно заглянул. Потом он бессмысленно посмотрел на доктора, снова приоткрыл дверь. Но доктор уже тянул его за рукав.

– Это Прохоров, – упавшим голосом пробормотал лейтенант. Лицо его помертвело, на лбу выступили крупные капли.

– Эй, тебе что – плохо?

Доктор подтолкнул лейтенанта к стулу, тот безвольно опустился на него и закрыл лицо руками.

– Это Прохоров… Прохоров… Ё-мое, что же теперь будет? Я ж его сам хоронил.

Доктор тоже растерялся.

– Как же вы перепутали?

– А вот так! Попробуй не перепутай, если все порезанные, побитые, в крови, не разберешь, где кто. Одного в-вообще по ч-частям с-соб-бирали…

Доктор заметил, как у лейтенанта начала трястись челюсть, и подумал, что такого – хоть сейчас клади в психиатрическое отделение.

– А у него конверт нашли в кармане. А л-лица н-нет, понимаете, н-нет лица, од-дно мясо!

– Понимаю, – доктор взял лейтенанта за руку, – пошли на улицу, а то здесь шуметь нельзя.

– Вот. А н-на конверте четко сказано: Прохорову. Я сам его отвозил, хоронил. А там же, в селе ихнем, еще и Иванов жил. Теперь представьте, что я должен был им объяснить: был человек – и нету, пропал? Да? Вот вы, доктор, все знаете, а как бы в том селе поступили? А? Я думал, там меня и кончат. В Афгане не убили, а там прибьют, порвут на части. Орут, кричат: вы же офицер, командиры вам сыновей доверили! Особенно мать Иванова… Все не могла понять, как мог пропасть ее сын. Я уж ничего лишнего не рассказывал. Гроб привез закрытым, окошко закрашено, а мать Прохорова все кричит: дайте разбить стекло. Вроде как чувствовала, что сын живой… Отец же не пускает: «Не надо, Дарья, не надо, потом всю жизнь жалеть будешь». А она ему: «Какая теперь жизнь!» А я отца с самого начала предупредил: гроб запаянный. Жара, сами понимаете. Он все сразу и понял… Ой, что там было! Никому не пожелал бы… Правда, на поминках посадили на лучшее место. Да что я, виноват, что ли? Меня и не было там, в ущелье, у меня свой взвод. А если б был – сидел бы тут?