Читаем без скачивания Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

– И всё же… – попытался продолжить дискуссию Земскис. Ханевич его остановил.

– Мы знакомы уже с вашей точкой зрения, Мартын Оттович. Однако в узком кругу можем себе позволить называть вещи своими именами. Не впадая при этом в панику. Верно, товарищи?

Мы снова согласно кивнули. Начарт поставил задачи на ближайшие дни. Земскис больше не вмешивался, и слава богу. Хотя и мог бы проявить побольше интереса, а не гордо сидеть в углу за коптилкой. Зализняк на его месте намотал бы всё на ус, да еще предложил бы что-нибудь дельное. От Земскиса, конечно, как от человека нового и далекого от артиллерии, предложений ожидать не приходилось, но всё, о чем шла речь, касалось его не в меньшей степени, чем прочих. А он даже в карту не заглянул, и это был нехороший признак.

Наше знакомство с Земскисом продолжилось после ухода начарта и комиссара полка (за ними следом ушли командиры артиллеристов, бронебойщиков, минометчиков и пулеметчиков; Старовольский тоже порывался удалиться, но я его задержал – мне не хотелось возвращаться одному). Как раз принесли воду и вечернюю овсянку. В дополнение Бергман достал шампанское, а комиссар извлек из чемоданчика бутерброды с сухой колбасой, которые, после некоторого колебания, вероятно вызванного прирожденной стеснительностью, предложил отведать и нам.

– Вы очень хорошо и капитально устроились, – сказал он, внимательно оглядев блиндаж. Неясно, чего было больше в этом замечании – одобрения наших фортификационных усилий или намека непонятно на что.

– Время у нас было, – ответил Бергман. – Мы вам позиции покажем, еще не то увидите.

Он некоторое время подождал ответа, но Земскис не отозвался. Засунул в рот остатки бутерброда и сразу же взялся за новый. Дожевав, пояснил:

– Я имею сегодня нечеловеческий аппетит. Ничего не ел с утра.

– Такое бывает часто, – улыбнулся военкому Бергман. – Полагаю, можно выпить за знакомство?

Комиссар покосился на шампанское. Этаким понимающим взглядом. Дескать, вот оно то, чего и следовало ожидать. Однако кивнул и продублировал Бергмана:

– Я думаю, нам можно выпить за знакомство.

Мы и выпили. Старовольский с явным удовольствием, комиссар с неявным. Очень сдержанный оказался человек. Бергман даже крякнул, чтобы его подзадорить. Но тот лишь взглянул на него, а потом на меня.

Первая бутылка ушла, но разговор никак не клеился. Бергман извлек еще одну, из неприкосновенного запаса, однако лишь ближе к ее концу комиссар вдруг проявил интерес – к младшему лейтенанту, который, прикрыв глаза, на минуту о чем-то задумался. Это было, к слову, наше первое совместное распитие с момента его появления на батарее – Бергман подобными вещами почти не баловался. И это был, кажется, первый раз, когда со Старовольского сошла его улыбчивая строгость и он позволил себе хоть чуточку расслабиться и ненадолго уйти в себя. Однако военком был начеку.

– Вы имеете очень необычную фамилию, товарищ Старовольский, – заметил он со странной интонацией.

Старовольский раскрыл глаза и удивленно ответил:

– Самая ординарная, товарищ старший политрук.

Мы с Бергманом переглянулись, вспомнив недавний разговор о фамилиях. Комиссар между тем не унимался. Должно быть, тоже захотел, чтобы склеилось подобие беседы.

– Откуда вы родом?

– Из Киева.

Собственно, ничего странного в вопросе Земскиса не было, скорее наоборот, но ни меня, ни Сергеева он о месте рождения не спросил, а к Старовольскому привязался. Но я решил поддержать разговор. Знакомиться так знакомиться.

– А вы откуда, товарищ старший политрук? Если не секрет, конечно.

Земскис развел руками.

– Ну, какие могут быть секреты между большевиками? Ведь вы член партии, товарищ Сергеев?

– Да.

– А вы товарищ Бергман, конечно, тоже?

– Так точно, – усмехнулся комбат.

– А вы, товарищ младший лейтенант?

Старовольский отрицательно повертел головой.

– Комсомолец?

Старовольский посмотрел на комиссара и что-то промычал про возраст. Комиссар в ответ посмотрел на него. Очень пристально, надо сказать, посмотрел. Некоторые так смотрят, скажем, на гусениц, невесть откуда взявшихся у них на письменном столе. А моя теща, Маргарита Васильевна, так смотрела на тараканов. Перед тем как прихлопнуть их тапкой.

Бергман мягко вернул комиссара к теме заданного мною вопроса.

– Так откуда вы будете, товарищ Земскис?

– Что? – переспросил тот, отводя глаза от Старовольского, по лицу которого пробежала тень – но не раньше, чем комиссар отвел свой взгляд. – Я родился в городе Либава, она же Лиепая, на Балтийском море. С девятнадцатого года работаю в Украине. Перед войной работал в Днепропетровске. В райкоме ВКП (б).

– Хороший город, – отозвался я. Совершенно искренне, поскольку бывал в Днепропетровске и мне действительно там нравилось. Парки, девушки, днепровский пляж.

– Хороший, – согласился Земскис. – Начинал я работать в Киеве. Но не в райкоме. В девятнадцатом году было много другой работы. Ты ведь, младший лейтенант, был в Киеве в девятнадцатом году?

Произнося эти слова, он снова пристально поглядел на Старовольского. И получил не менее пристальный взгляд в ответ. Впрочем, «пристальный» – не то слово. Взгляд был, я бы сказал… Ну нет, не ненавидящий, конечно, но… Даже не знаю, как объяснить. Словно бы искра какая промелькнула в глазах лейтенанта, злая такая искра, понимающая, нехорошая. Мне потом Бергман сказал потихоньку, что увидел такую же искорку в глазах латыша. Я-то видеть не мог, сидел рядом с Земскисом, а Бергман как раз был напротив.

Кстати, Старовольский так латышу и не ответил, был ли он в Киеве в девятнадцатом году. Вернее, ответил одним лишь взглядом – и нашему новому военкому оказалось взгляда вполне достаточно.

Так началась странная вражда младшего лейтенанта и старшего политрука. Невысказанная, молчаливая, но от того не менее заметная, хотя и совершенно необъяснимая. Мало ли кто и зачем в девятнадцатом году был в Киеве? Мой отец, военмор Сергеев, скажем, не был, а запросто мог побывать. И в девятнадцатом, и в двадцатом. С каким-нибудь отрядом революционных моряков, идущих из красного Питера на Деникина, Врангеля, белополяков. А если человек родился в Киеве, то чего же ему там не быть, пусть и во время гражданской войны?

Пауза затянулась. Земскис и Старовольский уставились друг на друга так, словно бы играли в гляделки и теперь дожидались, кто первый сморгнет или опустит глаза. И трудно сказать, как долго неприличная, с учетом разницы в званиях, сцена могла бы продолжаться, если бы не комбат.

– По военной дороге, – вполголоса запел вдруг Бергман любимую песню нашего Игнатыча, – шел в огне и тревоге боевой девятнадцатый год…

Земскис вздрогнул от неожиданности, хотя ничего не случилось. Командиры приняли и запели, как водится в Красной Армии. Да и тему он задал сам, заговорив о своем девятнадцатом годе. В песне, между прочим, речь шла о восемнадцатом, это уж Бергман переиначил на новый лад. Короче, я подхватил.

Были сборы недолги,От Кубани до ВолгиМы коней собирали в поход.

После некоторого колебания Земскис тоже решился вступить, и следующий куплет мы пропели втроем. Негромко, но внушительно, отчеканивая каждую строчку, как будто и сами шли в поход по выжженной солнцем кубанской степи.

Среди зноя и пылиМы с Буденным ходилиНа рысях на большие дела…

И так далее. Про горбатые курганы, речные перекаты, белые кости в Замостье и на Дону с шумящими над ними ветерками. Со стороны поглядеть – встреча давних конармейцев. И ведь подумать только – совсем недавно была Гражданская, а кажется – в другом столетии. Но закончили мы как надо, лихо пропев заключительные строчки:

Если в край наш спокойныйХлынут новые войныПроливным пулеметным дождем, —По дорогам знакомымЗа любимым наркомомМы коней боевых поведем!

Новая война уже целый год бушевала в недавнем спокойном краю, и не было ей ни конца и ни края. Поэт Алексей Сурков сочинял теперь другие стихи. Мне лично нравилось про «Землянку», да и не только мне.

Пока мы пели, Старовольский молчал. Опустив голову и отдыхая от гляделок с комиссаром. Мы же с Бергманом и Земскисом, не останавливаясь на достигнутом, исполнили «Красная Армия всех сильней» и «Красных кавалеристов» (прежде удивлявшее меня «Дай Берлин!» звучало нынче очень даже к месту). У Бергмана отыскалась еще одна бутылка, из самого неприкосновенного запаса, и контакт с латышом худо-бедно наладился. Он опять мне показался мужиком что надо, а до того, что Старовольский попросил разрешения уйти, никому уже не было и дела. У прибывшего за мной Шевченко была довольно удивленная физиономия, но я неловкости не испытал. Имеем право. Редко, но имеем.

Потому и имеем, что редко. Жалко, не все в Красной Армии понимают. И пьянством на посту… позорят комсостав.