Читаем без скачивания Тайный заговор - Филипп Ванденберг

Жюльетт, подавленная случившимся, присела на оградку, на которой недавно сидел Арнольфо.

— Иногда, — устало произнес Бродка, — у меня возникает такое ощущение, что против нас ополчился весь мир.

Пропустив его слова мимо ушей, Жюльетт задумчиво сказала:

— Вероятно, старик слишком разволновался. Справится ли он?

— Будем надеяться. Я от чистого сердца желаю, чтобы с ним все было в порядке.

— Он что-нибудь говорил?

— Нет, но у меня сложилось впечатление, что он хотел что-то сообщить. Бедняга так старался. Он вдруг поднял руку, — Бродка повторил его движение, — и махнул в ту сторону, как будто пытался что-то показать, но… — Александр внезапно умолк и уставился прямо перед собой.

Жюльетт, не сводившая с него глаз, испугалась: лицо Бродки стало белее мела. Она положила руку ему на плечо и довольно сильно потрясла.

— Бродка? Бродка!

Александр не сопротивлялся, его застывший взгляд казался бессмысленным. И только когда Жюльетт ударила его по щеке, он снова пришел в себя. Он посмотрел на нее так, словно видел впервые. Затем показал на могилу напротив и глухо произнес:

— Гляди!

Жюльетт не поняла. Но, проследив за рукой Бродки, увидела свежую могилу со скромной современной могильной плитой, что было редкостью на этом кладбище, где почти всем могилам насчитывалось более сотни лет. Кроме того, эта могила отличалась богатым убранством из цветов.

— Да что такое, Бродка?

— Надпись на могиле!

Жюльетт присмотрелась. На плите было выгравировано: «К. Б. 13 января 1932 — 21 ноября 1998».

— Это годы жизни моей матери, Жюльетт! «К. Б.» означает «Клер Бродка»!

«Чепуха, — подумала Жюльетт. — У него опять разыгрались нервы. То, что совпадают даты рождения и смерти, — это простая случайность, ничего больше. То же самое касается и инициалов». Но потом она призадумалась и засомневалась. Случайность? Нет, такой случайности быть не может.

— Вот что хотел показать мне Арнольфо, — взволнованно сказал Бродка. — Вот почему он назначил встречу именно здесь.

Он снова посмотрел на Жюльетт и почти прошептал:

— Жюльетт, скажи мне, что я не сошел с ума. Прочитай, что написано на могильной плите. Прочитай, чтобы я услышал это своими ушами.

— Мне больно, — запротестовала Жюльетт, пытаясь вырвать руку из цепких пальцев Бродки.

— Ну пожалуйста, — умоляюще произнес он. Жюльетт прочитала надпись на могильной плите.

После каждого ее слова Бродка кивал. Затем тяжело, словно старик, опустился на оградку, на которой недавно сидел Арнольфо.

— Жюльетт… — Голос Бродки был еле слышен. — Ты должна мне помочь выбраться из этого лабиринта.

Глава 8

Как всегда, во вторник, если только это не была страстная неделя или другой важный церковный праздник, Альберто Фазолино вышел из дома на Виа Банко Санто Спиррито, чтобы отправиться в расположенную неподалеку церковь Святого Джованни, где собирался на репетицию церковный хор. Хотя Фазолино вовсе не был одаренным певцом, его участие в этом еженедельном мероприятии имело под собой важную практическую подоплеку. Отнюдь не естественная для каждого римлянина набожность толкала его на посещение репетиций хора — он просто уступал желанию своей жены Анастасии. А у нее, в свою очередь, были определенные причины для того, чтобы по вторникам выпроваживать Альберто из дому.

Едва Фазолино закрыл за собой дверь, как от Корзо Витторио Эмануэле медленно двинулся темный «вольво» кардинала Смоленски. За рулем собственной персоной сидел его преосвященство. На Смоленски был черный гражданский костюм, так что те, кто видел его только в пурпуре или роскошных церковных одеждах — а таких было большинство, — не обращая внимания, смотрели мимо.

По какой причине государственный секретарь кардинал Смоленски, как, впрочем, и большинство церковников, водил лимузин родом из страны, где чаще встречаются трюфели, нежели католики, оставалось загадкой. В любом случае Смоленски остановил свой «протестантский» автомобиль на соседней улице, чтобы никто ничего не заподозрил, а затем, взяв портфель в левую руку, направился к дому Фазолино и трижды нажал на звонок.

Тот, кто увидел бы стоявшего у двери Смоленски, посчитал бы его кем угодно, только не государственным секретарем, вторым человеком в Ватикане. Смоленски был двулик, точнее, даже многолик, и у каждого из его лиц была своя жизнь, окруженная стеной молчания. Глядя на этого неприметного мужчину, стоявшего у двери, никто бы не подумал, что он обладает огромной властью. Как учит нас история, маленький рост — у Смоленски он составлял всего метр шестьдесят один — может превратить мужчину в чудовище. В его лице было что-то от хищной птицы, но за несколько секунд кардинал мог сменить маску и начать излучать кажущуюся доброту и приветливость, словно он был одним из ста сорока святых колоннады собора Святого Петра.

О естественном цвете его редких волос гадали даже те, кто был в его ближайшем окружении, поскольку Смоленски красил и волосы, и брови в черный как смоль цвет. Благодаря черным волосам и без того высокий лоб его преосвященства казался еще выше и придавал ему — впрочем, кардиналу это нравилось — сходство с профессором. Взгляд, направленный из-под темных бровей, был колючим и пронизывал собеседника насквозь.

Смоленски по привычке курил дешевые сигары толщиной в палец и частенько целыми днями держал во рту остывшие окурки. Что касается его личных вещей, то здесь бережливость Смоленски проявлялась почти болезненно. Даже портфель, который он всегда носил с собой, имел отношение к его невротической скупости: кроме всего прочего, в нем лежал мешочек с металлическими пластинками различной величины, которыми государственный секретарь любил кормить счетчики времени на платных стоянках, телефоны и различные автоматы, и это доставляло ему огромное удовольствие.

Кое-кто мог бы подумать, что внешняя роскошь Смоленски ограничивается массивным кардинальским перстнем на правом безымянном пальце, но это было заблуждением. С одной стороны, государственный секретарь Ватикана, казалось бы, предавался презренной роскоши, но с другой — если, конечно, приглядеться более внимательно, — можно было заметить, что рубин и бриллианты, украшавшие его перстень, были всего лишь копией драгоценных камней, еще в начале девяностых годов проданных на аукционе Сотсби за четверть миллиона фунтов.

Виктор Смоленски родился на Сретенье в 1920 году девятым ребенком в крестьянской семье, в маленькой бедной деревне, что, вероятно, и стало причиной его болезненной бережливости.

Единственное богатство деревни заключалось в церкви и рабочей лошади, которая необъяснимым образом пережила войну, что местные жители расценивали как чудо.

Однажды глава семейства Смоленски бесследно исчез, и его жена поняла, что у осиротевших детей есть только один путь, чтобы выжить: стать священниками. Она отослала семерых мальчиков в различные духовные семинарии. О двух девочках она смогла позаботиться сама.

Как оказалось позже, Смоленски-старший не умер, а просто выбрал удобное время для того, чтобы бросить супругу и детей. Этот подлый поступок, вероятно, остался бы в тайне, если бы в 1933 году его имя не попало в заголовки газет: убив кухонным ножом проститутку, с которой прожил несколько лет, он через день выбросил ее тело в реку.

Юный Смоленски так никогда и не смирился с этим. Не помогли тут ни привитое ему смирение, ни распутная жизнь, которой он время от времени предавался. Теперь, будучи в летах, он получал истинное наслаждение, наведываясь по вторникам в дом Фазолино. И навещал он вовсе не синьора Фазолино, а его жену Анастасию, с которой в означенный день происходила странная перемена.

Анастасия принимала Смоленски в будуаре на третьем этаже дома, куда не было доступа ее мужу Альберто, который хорошо знал, что происходит в его отсутствие. Сегодня, как всегда по вторникам, Анастасия облачилась в длинный халат из черного шелка, немного скрывавший то, что было под ним. Жена Альберто была уже немолода, но ее пышная женственность и укоренившаяся привычка повелевать мужчинами определенным образом привлекали последних, в том числе и кардинала Смоленски.

Прежде чем они успели обменяться парой теплых слов, его преосвященство разделся. Он снял свой черный костюм и пурпурное нижнее белье и теперь, голый и смущенный, стоял посреди комнаты на восточном ковре с красным узором. Комната была погружена в полумрак, от канделябра в девять свечей, который возвышался на громоздком комоде эпохи барокко, исходил мягкий, приглушенный свет. Казалось, что Смоленски замерз, но на самом деле он был так возбужден, что дрожал всем телом. А когда Анастасия подошла к нему, распахнула халат и сбросила его на пол, Смоленски встал на колени, как на причастии, и восхищенно поглядел на свою госпожу, словно перед ним явилась сама Дева Мария.