Читаем без скачивания Девушка с пробегом (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta"

Если бы не педантичность Давида…

Я моргаю, пытаясь сглотнуть. Будто боксер после нокдауна — пытаюсь снова встать на ноги. Нужно встать на ноги. Нужно прийти в себя. И продолжать этот… разговор. Нет, уже не бой, точно не бой.

Давид стоит и смотрит на меня, скрестив руки на груди. В его взгляде столько льда, что не понятно, как я еще не превратилась в сосульку. И я хочу сказать “Прости”, но как же мало будет этого слова…

Боже, сколько всего я ему наговорила…

— Почему ты сразу не сказал? — тихо спрашиваю я. — Почему позволил мне зайти так далеко?

— Ты зашла только туда, куда сама хотела зайти, — каждым его словом можно порезаться, — я давал тебе шанс остановиться и меня услышать. Ты же предпочла пуговицу. Мне. Отличный выбор, крошка, надеюсь, в постели она тебя устроит.

Да, кажется, со мной твердо намерены порвать.

Сердце будто в пропасть летит, как только до меня доходит это откровение. И я вполне могу понять его обиду. Боже, он мне тут в любви признался, даже не один раз, а я ему ответила вот этим…

— Но ты оправдывался, — срывается с моего языка, — в чем тогда ты виноват, если не в этом?

И оправдывался, и с лица спал… Блин, все не то ведь говорю, но так работает моя долбанутая голова.

Лучшая защита — это, блин, нападение. Иногда я кажусь себе ужасно неприятной, чуть ли не мужланом. А кто еще терпеть не может извиняться, и во всем ищет как бы выискать вину у того, перед кем провинился?

— Знаешь, Надя, — Огудалов опасно щурится, — это уже не твое дело. Какое право у тебя есть с меня спрашивать? Ты мне жена? Девушка? Кто ты мне? Никто. Мы с тобой просто трахаемся. Ты сама этого хотела.

Получай, фашист, гранату. Кушай, Наденька, свою же кашку, не обляпайся. Сглатывать только не забывай.

— Давид…

— Хватит, — он резко качает головой, заставляя меня подавиться словами, — честно скажем, я наслушался. Зато теперь знаю, насколько тебе важен. Ты обвинишь меня в чем угодно, включая убийство Кеннеди, и все потому что тебе не хочется быть моей. Окей. Будем считать, сегодня я тебя услышал. Наверное, просто с самого начала не нужно было ни на что рассчитывать.

И да, я ведь говорила ему именно, чтобы ни на что со мной не рассчитывал. Я говорила это через день — даже сегодня говорила. Почему же мне сейчас не напоминать ему это хочется, а попросить прощения еще и за это?

Из кухни Давид уходит, оставляя меня ментально — втоптанной в пол. Никогда не готова была назвать себя идиоткой. А вот сейчас искренне уверена — этого эпитета даже мало, чтобы описать мое поведение. Овца, блин, и та так не ступила бы.

Выдула же слона из… пуговицы.

Щеки пылают и совершенно неожиданно хочется расплакаться от бессилия. Знаете, есть история про золушку. Вот ей фея дала волшебную туфельку и платьишко с коротким сроком годности.

У моей туфельки срок годности был не ограничен. Кто ж виноват, что я, проверяя её на прочность, долбила по ней молотком? Не выдержала даже магия…

Плакать, разумеется, хочется. И пару побежавших по щекам слезинок я отлавливаю пальцами, а потом шумно выдыхаю и тоже ухожу из кухни.

Бесполезно тут стоять и ждать у моря погоды. Не пойдет мой Аполлон мне навстречу, он смертельно обижен, и я его понимаю. Я бы сама на себя обиделась за такие закидоны.

Ох, Надя, Надя, твои радиоактивные тараканы и так всех мужиков от тебя распугали, кажется, отпугнут и этого. И вот это действительно больно.

Впрочем, ну я не буду я, если просто так позволю ему уйти.

Ну хоть попробовать принести извинения я же могу, да? Тысячу и одно извинение хватит? Или может одно извинение, но приложить сверху тысячу поцелуев — хватит ли этого для оплаты моего счета.

Наверное, нет. Но хотя бы попытаться стоит.

Я думала, он пошел собирать свои вещи, чтобы уйти, а нахожу Давида в моей комнате, сидящим на полу. И рядом с ним — открытый ящик с инструментами. В его пальцах отвертка, у его колена — моток синей изоленты и какой-то пустой пакетик.

Натюрмортик…

— Для человека, который собрался уходить, ты не торопишься, малыш, — брякаю я, и хочу пробить себе лоб фейспалмом. Блин, я вообще умею вести себя как адекватная виноватая женщина? Хоть как-нибудь можно вырубить режим стервы? Ну что это за поведение вообще? Вот именно после этого мои извинения, разумеется, прозвучат ужасно убедительно. Разумеется!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Мой Аполлон поворачивается ко мне, явно желая засветить мне в лоб отверткой. Да-да, это будет правильно. Очень-очень правильно.

— Я тебя услышал, — ровно произносит Давид, глядя мне в лицо, — пять минут. Я закончу с розеткой и уеду.

В его лице я вижу смертельную усталость. От меня. Тот случай, когда по взгляду можно понять — да, этот мужчина готов оставить меня в покое. Вот только я ни разу не счастлива этому событию.

Он снова отворачивается.

Я смотрю в спину Давида и прокусываю себе язык до крови.

Этим самым языком я как только этого мужчину не ужалила. Сегодня, вчера — все две недели до этого. Я же сроду ни с кем не церемонилась, а уж с его самолюбием — и того меньше, будто единственной целью моей жизни было довести Давида Огудалова до ручки. Слабые места? О, разумеется, я их нашла. Не одно, не два, и что вы думаете, я их “мудро огибала”? Нет, я так не умею.

Даже сегодня — у школы пыталась послать к черту, наговорила гадостей, обвинила черт пойми в чем, и по-прежнему, вместо извинений разливаю собственный яд по рюмкам.

Я ужасная. Я несносная. И характер у меня отвратительный. И за что ему меня любить? Не за что. Дамочку токсичнее еще поищешь. Ему что, не жалко своей крови и нервов тоже?

Ведь он сидит и чинит мою розетку. И это почти сакральное значение имеет в этой ситуации. Ведь розетка эта не простая — та самая, которая уже полгода работает через раз, а когда работает — искрит самым пугающим образом. И у меня, у которой в этой комнате холсты, пропитки, растворители, краски, в общем полно если не горючих, то хотя бы токсичных веществ — такая паранойя, что этой розеткой я пользоваться боюсь.

И надо было вызвать электрика, а мне то некогда, то денег нет, и другие розетки в доме если что имеются.

Теперь и не надо, кажется. Потому что сегодня с этой проблемой будет покончено.

И сейчас меня эмоционально этот мужчина раскатывает в тонкий блинчик.

Чудовище. Нельзя быть таким божественным…

Дело даже не в том, что самым эротичным зрелищем для меня является мужчина, решающий те мои проблемы, до решения которых у меня руки и деньги не доходят. Хотя это, разумеется, так. Можно не носить мне цветы, одной спасенной посудомойке я обрадуюсь гораздо больше. Но дело не в этом.

Давид чинит розетку.

Мою розетку.

Ведь дураку понятно, что он это делать не обязан. Это все, весь этот ремонтный кавардак — это мои проблемы. После того как я наехала на него — мой Аполлон для меня вообще ничего не должен делать. И из квартиры своей может меня выставить. Вместе с дочерью и черепахой.

А он сидит и чинит, мать её, розетку. Давая мне очередной последний шанс на то, чтобы хоть как-то шагнуть в сторону примирения. Ничем больше эта его упрямая спина не объясняется.

— Ох, малыш, что же ты со мной делаешь? — исступленным шепотом выдыхаю я, подходя к нему ближе. Сползаю на колени. Опускаю ладони на его плечи. Дышу им.

Где-то там далеко, на горизонте, полыхает зловещее зарево.

Это не закат.

Это горят мои бастионы.

32. Обоюдоострые

Давиду хочется оглохнуть. И не слышать её проклятый голос, этот чертов пыточный инструмент.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Если что он и теряет — то только зрение, с каждой секундой слепнет все сильнее, и весь его мир, до самой верхней черточки сейчас заполняют тишина, темнота и ярость.

Вот только ярость отступает — незаметно, с тихим шелестом, как море во время отлива, но отступает. А тишина и тьма — они остаются.