Читаем без скачивания Американская история - Анатолий Тосс

— Зато я в плечах шире, — лихо отреагировал Матвей, нисколько не смущаясь.

Видя, что избранница полностью на стороне своего суженого, я вернулась на заранее подготовленные позиции и предложила выпить, в чем была полностью поддержана женихом.

— Я не пью, — сказала Катька, видя, что Марк наливает и ей.

— Ага, — догадалась я, собираясь вновь вылезать из траншеи со штыком наперевес, — и не куришь?

— И не курю, — подтвердила она мои опасения своим царственным низким голосом, в котором я вдруг расслышала непривычные покорные нотки. Впрочем, тоже царственные.

— Ага, — повторила я многозначительно, мол, все с тобой понятно, с беременными не воюем.

— Ну а вы, ребята, когда? — спросил Матвей, больше обращаясь к Марку, чем ко мне.

Вот именно этого, самого любимого вопроса новобрачных, обращаемого ко всем не расписанным, живущим во грехе парам, именно этого волнующего вопроса я и ждала весь вечер, правда, скорее от понимающей Катьки, чем от Матвея. Но, видимо, он взял дополнительное бремя на себя, раз жена несла тяготы физического обременения. Я посмотрела на Марка вопросительно, как и все остальные: «А мы когда?» Но Марк, хоть и приучился к русскому застолью, расплывчатую неконкретность возникающих за этим столом вопросов допускать не хотел и потому поднял удивленные глаза.

— Что «когда»?

И хотя вопрос прозвучал невинно искренне, Матвей не разжал хватки.

— Когда у вас-то свадьба? Нам тоже погулять хочется. Марк беспомощно посмотрел на меня, ища поддержки, но не нашел, а нашел вместо нее в моем очень даже вопросительном взгляде живой интерес к происходящему. Тут он догадался, что окружен и надо пробиваться в одиночку. Он откинулся на спинку стула и сказал, так и не отрывая от меня глаз:

— Года через три, если Марина к тому времени захочет за меня замуж.

— Два вопроса, — сказал Матвей, который полагал, что на правах счастливого новобрачного может доставать гостей сколько пожелает. — Во-первых, почему через три года, а во-вторых, что значит «если захочет»?

И хотя его вопрос означал, что моего мнения как бы и спрашивать не обязательно, но я промолчала: ответ Марка был важнее, чем отстаивание перед Матвеем моей принципиальной феминистической позиции.

— Почему? — повторил за Матвеем Марк, выигрывая время, чтобы сформулировать лучше ответ, который, я это поняла по выражению его лица, у него уже имеется, и это испугало меня.

Мне вдруг стало страшно, вся пьяность и пустая бравадная веселость разом слетели с меня. Я с ужасом поняла, что вопрос, который решает мою судьбу, вопрос, от одной мысли о котором я покрываюсь дрожью, не только обсуждается, но и решается в этой идиотской обстановке на глазах у полупьяных соседей по столу. Мне захотелось остановить Марка, вдруг он впопыхах скажет что-то не то, захотелось прервать Матвея любой первой, пришедшей в голову глупостью, типа «не успел сам закабалиться, как уже переживаешь, что другие любят на незакрепощенных началах». И все, и он бы отстал, и не надо было бы Марку отвечать. Но я не успела, Марк не дал мне вклиниться.

— У меня один ответ на оба твои вопроса, — сказал Марк. — Я думаю, Марина не захочет выйти за меня замуж через три года.

Я вздрогнула от неожиданности.

— Почему?

И голос мой сорвался на взвизг вырвавшегося из рук стекла, разлетевшегося от твердости безжалостного пола на нелепые осколки так, что даже до Матвея дошло, что тема перескочила на слишком уж узкие рельсы, и он повернулся к своему приятелю, сидящему за соседнем столиком.

— Потому что я буду тебе неинтересен через три года, — ответил Марк уже только мне.

— Ты о чем?

Я была в растерянности, в недоумении.

— Я тебе буду неинтересен, — повторил Марк. — Ты вырастешь из меня, как школьник из прошлогодних штанишек.

— Милое сравнение, оригинальное тоже, мог бы что-нибудь получше придумать. Значит, я тебя ношу, как штаны, а любовь, она тоже может стать «неинтересной », из нее тоже можно вырасти.

Странно, подумала я, мы никогда особенно не говорили о любви, она всегда подразумевалась, но мы редко говорили о ней явно, вслух. Марк молчал, он думал, как ответить.

— Сложно это, малыш, — сказал он, — не для ресторана. Единственно, что я хочу сказать, что люди меняются со временем, как и меняется их видение мира, а вместе с ним и вся шкала ценностей.

Я удивилась, как легко он вышел из застольного настроения и застольного лексикона.

— Понимаешь, то, что казалось единственно важным, скажем, пять лет назад, сейчас отступило в сторону, освободив место чему-то другому. Точно так же ты не знаешь, что произойдет в течение следующих пяти лет, что будет для тебя важно тогда. Ты не знаешь.

Я слушала его, и мне становилось не просто страшно, жутко. Я никогда не задавалась вопросом долговечности наших с Марком отношений, как и не пыталась определить их статус. Но мне и в голову не приходило, что они могут закончиться, мне казалось, что я неотрывна от него, как и он от меня, что мы одно целое, что мы не сможем существовать друг без друга. Я, конечно, ни вслух, ни про себя никогда не произносила именно таких слов, но они выражали единственное глубинное понимание. И вот сейчас не то чтобы оно оказалось под угрозой, но я впервые вписала свои ощущения в реальный мир непредусмотренных обстоятельств, невыполненных обещаний и неисполненных надежд, разлук, расставаний и разрывов. Но что особенно поразило меня, что Марк как раз задумывался, он размышлял о возможности нашего разрыва, пусть потенциального, но разрыва.

— Ты ведь не знаешь, — продолжал Марк, не замечая моих расширенных зрачков, — может быть, через три года у тебя изменится шкала ценностей, и я уже не буду находиться в верхней ее части. Может быть, твое отношение ко мне в целом станет другим.

— Почему ты думаешь, что шкала ценностей изменится у меня, а не у тебя?

У меня начала кружиться голова, я взялась рукой за край стола. Боже мой, опять подумала я, неужели мы вот так просто говорим о том, что когда-нибудь расстанемся, как об обыкновенном событии? И он даже не волнуется, более того, похоже, он, как всегда, подготовлен к разговору. Может быть, он действительно к нему готовился, может быть, он его как раз предвидел и подготовился, в отличие от меня, которая предвидела, но только чтоб подурачиться да повеселиться.

— Потому что, — сказал Марк, — ты в динамике, ты в развитии, ты растешь. Тебе есть из чего вырастать, мне не из чего, я статичен, я уже вырос, поэтому маловероятно, чтобы моя шкала ценностей изменилась, а если она и изменится, то несущественно. А с тобой за ближайшие годы произойдут перемены, о которых ты не предполагаешь, но они произойдут — и вокруг тебя, но прежде всего в тебе самой. Ты на поворотном этапе. Откуда ты знаешь, что они не коснутся меня?

— Это цинично, Марк. Ты высчитываешь меня как очередную задачку, но ты не можешь просчитать жизнь по формуле. — Сердце мое еще бомбило грудную клетку, но хотя бы голова успокоилась, и я могла говорить. — Ты знаешь, почему ученые не становятся большими писателями или политиками, то есть теми, кто именно и понимает многосложность реальной жизни? Я думала об этом — они ведь лучше других владеют логикой, и школа у них лучше, и люди они творческие, и излагают, как правило, грамотно, но ведь не становились никогда и не становятся. Ты когданибудь думал, почему?

Марк молчал, я знала, это был тот редкий случай, когда я все же опередила его, но первенство меня сейчас не волновало, растерянность прошла, она перешла скорее в возмущение, в желание доказать ему, что так нельзя, так нельзя думать, так нельзя рассуждать. Что это порочно, противно человеческой сути.

— Так вот, — я усилила нажим в голосе, — это потому, что законы жизни, движение человека по ней, его отношение с другими людьми, с остальным миром не подчиняются основам точных наук, математической логике. Жизнь нельзя описать ни с помощью теории графов, ни теории множеств, нельзя построить модель, ее отображающую, — жизнь не формализуется. Наука даже не то чтобы бессильна ее охватить, она не ориентирована вообще на эту задачу — охватить жизнь.

Я остановилась. Марк молчал, слушая, я отрегулировала дыхание — теперь я успокоилась совсем. Я знала, что права, я понимала это даже не разумом, а интуитивно, чутьем, но у меня к тому же имелись аргументы, и я продолжила:

— Я тут как-то разговаривала с твоим другом Роном. Он ведь математик, да?

Марк выглядел удивленным. Я действительно не так давно встретила Рона в Гарварде, он узнал меня, обрадовался, и мы пошли пить кофе в кафетерий на первом этаже, где и проболтали с полчаса.

— Так вот он сказал, что каждый раз, когда пытается предугадать ход событий, он ошибается. Он сказал, что ему фатально не везет, он постоянно совершает ошибки, что он никудышный жизненный практик. Я не стала ему объяснять, почему так происходит, я сама тогда не знала, но теперь знаю: это так, потому что он неправильно выучен. Он выучен как математик и пытается анализировать жизненные процессы с помощью тех инструментов, которыми владеет как математик, думая при этом, что у него преимущество. Но именно поэтому он и ошибается. Потому что для анализа жизненных процессов нужно еще обладать интуицией, предчувствием, как это называется, — шестым чувством. А может быть, еще чем-то, чего мы не знаем.