Читаем без скачивания Кот на дереве (сборник) - Геннадий Прашкевич

Ночь.

Однажды Ждан видел снег. Снег над Мегаполисом.

Это случилось лет пять назад, сразу после эксперимента с Мнемо, когда биолог Чеди вернулся из другой жизни с разработанной им «теорией исторической спирали». Раньше биолог Чеди ничем подобным не интересовался. Поздно ночью Ждан, совсем как сейчас, стоял босиком, в таком же кимоно у распахнутого на Мегаполис окна, но не видел ни реки, ни Центрального парка, ни белых башен МЭМ — все застилала колеблющаяся мгла, все забило сплошной лавиной снежинок. Наверное, какая-то туча вырвалась из-под синоптического контроля.

Снег над Мегаполисом.

Белый неожиданный снег падал сплошной стеной. И бесконечность снега была полна печали и восхищения Стремительный, нескончаемый разбег. Влекущий, засасывающий водоворот. Каждая снежинка спешила побьют рее найти то единственное место, где ей предстояло лечь Ждан тогда остро почувствовал, как сильно торопится человек в выборе. Ведь человек, в отличие от снежинки, вполне понимает, что вряд ли ему опять придется взлететь над местом, где он лег… Не это ли чувство привело его в свое время к замыслу Мнемо?

Будущее может оказаться непохожим на вашу мечту, но формируете будущее вы.

Мнемо — другая жизнь — Мнемо.

Южные либеры против Ждана Хайдари. Машина Мнемо должна принадлежать всем.

Он с удовольствием отдал бы Мнемо либерам, но как он объяснит молчание Эла Симмонса или ложную память Ага Сафара?

Возможен ли мир без МЭМ? Южные либеры считают: возможен.

«Почему бы и нет?» — подумал он без энтузиазма.

Опыт…

Если бы за Мнемо не угадывался величественный и столь реальный призрак опыта, Ждан, может, и не взялся бы за конкретную разработку своей идеи.

Но опыт!

Он смотрел на ночной Мегаполис сквозь распахнутое стрельчатое окно.

Бедная Зита! Ее раздражает Гумам. Она любого человека готова принять восторженно, но Гумам ее раздражает. Он видит ее насквозь, ей это мешает.

Она красива, невозможно красива. Но разве красота компенсирует недостачу гармонии? Конечно, в ливне, прибивающем траву к почве, ломающем ветки, в медленном кружении вечернего сумасшедшего снега над Мегаполисом, в причудливых облаках, громоздящихся в жаркие дни над Центральным парком, тоже есть гармония, но достаточно ли ее, чтобы все это было по душе всем?

Достаточно ли просто красоты, чтобы машина Мнемо определила будущий путь Зиты?

Он вздохнул.

Гумам как-то упомянул в беседе о стреле Аримана.

Ариман, Ахриман, Анхра-Майнью — бог злобный. Можно жить, любить, заниматься обыденными делами, путешествовать, можно ничего не знать ни об Аримане, ни о его стреле, но Ариман видит каждого, определяет судьбу каждого. Его стрела спущена с тетивы, она звенит в воздухе, и где бы ты ни был, чем бы не занимался, рано или поздно она настигнет тебя.

Нет! Ждан покачал головой. Теперь у людей есть Мнемо… Только Мнемо способна отвести стрелу… Неужели, получив наконец эту возможность, мы поверим доктору Чеди, поверим либерам и развалим этот прекрасный мир, разбежимся на общины, отключимся от МЭМ?

Стрела Аримана…

Ждан был уверен: Мнемо и есть тот щит, что защитит человечество от любых стрел

Кажется, он произнес это вслух.

— Ты не спишь?

Голос Зиты прозвучал хрипловато со сна. Волосы, темные в сумраке, затопили голое плечо, грудь. Глаза в темноте слабо светились.

Он искоса взглянул на нее:

— Я думал о тебе.

— А я о нем. — Она улыбнулась, поворачиваясь на спину. — Я думала о нашем сыне.

Он улыбнулся.

— Я не очень умная, да, Ждан? — внезапно спросила Зита. — Я, наверное, как живая скульптура? С тем я и выхожу на каждого следующего. У меня мало ума, да, Ждан?

— Ума никогда не бывает много.

— Все равно, не смейся, я хочу поумнеть.

Он засмеялся. Он ее любил.

— В чем же дело?

— Как в чем? — Она даже привстала, села в постели, крепко обхватив колени тонкими руками. — Я обязана думать о нем, о нашем будущем сыне! — Она рассеянно и счастливо улыбнулась. — И я обязана думать о тебе. Видишь, сколько у меня забот? Не МЭМ, Ждан, а матери определяют течение жизни. Именно матери.

Ее счастливая самоуглубленность рассмешила Ждана. Он улыбнулся.

— Ты думаешь только о ребенке, Зита.

— Разве это плохо?

Он ответил после некоторого размышления:

— Наверное, нет. И все же во всем необходима мера.

— Почему ты говоришь о мере, Ждан? Почему ты говоришь «наверное»?

— Я не Гумам, — улыбнулся он. — Я не умею выражать мысль вслух с абсолютной точностью.

— Разве каждая мысль требует абсолютной точности? — удивилась Зита. — Но если и так, Ждан, мы ведь научимся. Мы всему научимся, Ждан.

Они помолчали.

— Когда мы начнем эксперимент с Мнемо, Ждан?

— А ты не раздумала?

— Нисколько. — Она зарделась. — Мне этого хочется все сильнее. Я хочу знать, Ждан, кто я, для чего создана. В общем я это знаю, Ждан, но мне хочется знать совершенно точно.

— Скоро ты будешь знать.

— Интересно, — негромко спросила Зита, — кто-нибудь сейчас еще не спит? Кто-нибудь думает сейчас о нас? Ну, — объяснила она, — о тебе, Ждан, о твоей Мнемо, или, скажем, обо мне…

Ждан не ответил.

Зита вдруг увидела террасу Симуширского биокомплекса, услышала гул волн, увидела, как широко раскрыт океан на горизонте, как в странном низком закате качаются над ним облака…

И вновь она бежала босиком по террасе, знала, что сейчас добежит до прохладного каменного парапета, наклонится над ним и увидит внизу, под знакомой узловатой сосной, все ту же вечную Нору Лунину с ее волшебным ребенком, смеющимся громко, счастливо, на весь мир.

На весь мир!..

Сердце Зиты заныло.

Она взглянула на силуэт Ждана, все еще стоявшего у распахнутого окна.

— Иди ко мне, Ждан.

Сирены Летящей

Только по самому горизонту, опасно кренясь, взвихривая песок, обдирая и без того голые камни, ходили один за другим крошечные черные смерчи. Крошечными, впрочем, они казались только издали — за каждым влачился многомильный пылевой шлейф, забивавший и без того мутное небо. Похоже на Сахару. Только там, на Земле, все это сопровождалось ревом и свистом, а здесь царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь долгой звенящей нотой. Она бесконечно менялась, но оставалась той же.

Плач. Долгий плач. Но он напоминал не о беде, а скорее о сочувствии.

— Теперь я понимаю Одиссея, — хмыкнул Даг Конвей, хмуря белесые, окончательно выцветшие брови. — Уверен, этот грек не приказал бы привязывать себя к мачте, не поленись сирены просто подсунуть ему партитуру своих песен.