Читаем без скачивания Дом среди сосен - Анатолий Злобин

Пять месяцев подряд Шмелев смотрел на этот берег в стереотрубу и знал его до косточек. А теперь он сам стоит здесь — и берег кажется чужим, незнакомым.

Шмелев пошел вдоль берега. Окопы расчищены от снега, обшиты на брустверах досками. От окопов шли к берегу стрелковые ячейки и ходы сообщения к блиндажам. В одной из ячеек стоял пулемет с ребристым черным стволом, вся ячейка была засыпана медными гильзами, а на гильзах лежал мертвый немец с красивым, словно высеченным из мрамора лицом. Шмелев посмотрел на немца, перепрыгнул через ячейку. Короткая очередь раздалась за спиной. Джабаров стоял, опустив автомат, сизый дымок завивался на конце ствола.

— Ты лучше живых убивай, — сказал Шмелев.

— Он тоже в мертвых стрелял, — ответил Джабаров, посмотрев на Шмелева холодными спокойными глазами. — Я знаю.

Шмелев промолчал и пошел. По снежной пологой отмели поднимались три солдата, неся на плечах мертвого. Солдаты подошли ближе, и Шмелев узнал Клюева.

— Куда собрались? — спросил он.

— Он деревню брал, пусть сам в нее войдет, — ответил первый солдат, сутулый и немолодой. — Перекур, ребята.

Солдаты положили тело Клюева в снег и принялись свертывать цигарки. Шмелев опустился на колени, оттянул подшлемник, закрывавший лицо убитого. Лицо заросло рыжей щетиной, глаза втянулись. Маскхалат был в пятнах крови на груди и на ногах.

Сутулый солдат стоял в ногах Клюева и словоохотливо говорил:

— Старший лейтенант Обушенко нас послали. Приказали принести майора на берег. Пусть в деревню с нами войдет. Хоть похороним по-человечески.

Шмелев отстегнул ремешок планшета, выдернул ремешок из-под спины Клюева, обмотал планшет ремешком, сунул в желтый портфель. Солдаты стояли вокруг, смотря на Шмелева.

— Значит, вы теперь наш капитан? — спросил сутулый солдат. — Смотрите, как бы и вас не того. Берегите себя.

— Спасибо, — сказал Шмелев. — Поберегусь.

— Товарищ капитан, — крикнул Джабаров сверху, — идите сюда. Нашел!

— Пошли и мы, ребята, — сказал сутулый.

Джабаров стоял на краю воронки. Рельсы торчали из провалившейся крыши вперемежку с бревнами. Рельсы погнулись, перекосились, концы некоторых рельсов были разрезаны автогеном.

— Что скажешь, Джабар? — спросил Шмелев, разглядывая рельсы. — Не нравится мне это.

— Вот, товарищ капитан. Для вас. — Джабаров поднял руку; на ладони лежал небольшой золотой портсигар с монограммой.

— Брось, — сказал Шмелев.

— Золото. — Джабаров стоял с протянутой рукой и удивленно смотрел на Шмелева.

— Брось немедленно!

Джабаров опустил руку, и портсигар соскользнул вниз, негромко звякнув о рельс. Шмелев придавил его валенком.

— Еще раз увижу, как ты барахольничаешь и собираешь немецкие шмутки, — берегись. Прогоню в пехоту.

— Меня прогнать нельзя, — сказал Джабаров.

— Верно. Тогда в штаб пошлю. — Шмелев засмеялся, и в голове у него загудело, а потом послышались глухие редкие удары. Он обернулся. Невдалеке над окопом взлетали вверх комья земли и снега. Земля опала, по окопу юрко пробежал невысокий сержант в каске. В руках у него связка гранат и ломик. Сержант добежал до излома окопа, сунул три гранаты в землю и быстро отбежал назад. Гранаты глухо разорвались, земля над окопом всколыхнулась и осела.

Внизу на отмели стояли две полковые пушки, артиллеристы сидели там на сошниках, покуривая. Сержант опять подбежал к излому, постучал по стене ломиком, сунул гранаты, спрятался в соседней ячейке. Ему стало жарко, он скинул шинель и остался в телогрейке. Послышался взрыв более сильный. Облако снега рассеялось, Шмелев увидел, что стены окопа спали, в них образовалась лощина, а дно засыпано землей — поперек окопа пролегла дорога, сержант прошелся по ней, пританцовывая, и замахал артиллеристам.

— Сержант, ко мне! — крикнул Шмелев. Первый раз в жизни он видел, что гранатами можно не только разрушать и убивать.

Сержант испуганно вскинул голову, побежал к Шмелеву, поправляя на ходу ремень.

— Явился по вашему приказанию.

— Как фамилия?

— Виноват, товарищ капитан.

— Как фамилия, спрашиваю?

— Сержант Кудрявчиков.

— Сапер?

— Так точно, товарищ капитан.

— Где служил на гражданке?

— Взрывпромстрой, товарищ капитан.

— Взрывал?

— Строил, товарищ капитан. Дороги мы прокладывали: взрывстрой.

— Сержант Кудрявчиков, объявляю благодарность за находчивость и смекалку. Буду ходатайствовать перед командованием о награждении боевым орденом.

— Служу Советскому Союзу, — испуганно ответил Кудрявчиков.

— Иди служи.

Артиллеристы спустили пушку в проход и, толкая ее руками, дружно вкатили по уклону. На мягкой земле остались следы колес и солдатских ног. Кудрявчиков обогнал артиллеристов, легкой взвивающейся походкой зашагал впереди пушки.

Шмелев сел на бревно, положил портфель на колени. В голове все еще гудело, и он сдавил виски руками.

На отмели торчали из-под снега черные днища просмоленных лодок. Ближняя лодка густо изрешечена пулями. На носу можно различить полустершуюся перевернутую надпись. «Чайка», — прочел Шмелев. Он вспомнил капитана Чагоду и ничего не почувствовал при этом воспоминании. Бесконечный строй ушедших стоял перед его глазами, Николай Чагода затерялся где-то в середине строя, и лицо его неразличимо среди множества лиц. И нет ни времени, ни сил вспоминать об этом, потому что если все обстоит так, как он рассчитал, то скоро начнется настоящий бой, какого еще не было на льду, снова начнет прибавляться строй ушедших, и самые последние утраты будут самыми горькими.

Тишина стояла над берегом. Сразу не вспомнишь, когда началась. Под ногами появилась земля, немцы бежали через поле, трещали автоматы. По шоссе проехала важная машина, потом бой утих, и Ельников спросил: «А как же железная дорога?» И не стало радостного чувства победы; чем дольше стояла тишина на берегу, тем тревожнее становилось на сердце, и голова гудела.

— Обушенко бежит, — сообщил Джабаров.

— Ну и пусть, — ответил Шмелев, не подняв головы.

Обушенко бежит по снегу, прыгает через окопы. Опять надо твердить: круговая оборона, собрать мертвых, а живым закопаться в землю, запереть шоссе, подвезти снаряды, послать портфель генералу, наладить связь, выбрать наблюдательный пункт и всякое такое, без чего нельзя воевать. Обушенко бежит — надо воевать и некогда подумать о самом главном...

Снова дорога, о которой страшно подумать, разворачивается, уходит вдаль.

Зеленый огонь светится под козырьком, а когда поезд проходит мимо, огонь становится красным, но я уже не вижу этого — передо мной маячит другой зеленый огонь, на другом столбе — два зеленых блика бесконечно скользят по рельсам. Они зовут меня за собой. Рельсы бегут и бегут под колеса, расходятся, сбегаются на стрелках, пропадают за поворотом, снова устремляются к горизонту. А вчера мы были в театре — высокий красивый парень пел со сцены смешную песенку:

Вел под ручку меня палисадом,Говорил мне, любуясь собой:«Мы как рельсы, бегущие рядом,Что сольются в дали голубой».

Парень играл на гитаре, к нему подходила девушка в кудряшках, клала голову ему на грудь и подпевала:

Отвечала я так пустомеле:«Напускаешь напрасно туман.Не встречаются рельсы на деле.Это зрения только обман».

Дальше было еще смешнее. Парень и девушка брались за руки, начинали кружиться и пели вместе:

Освещают нам путь семафоры,Семафоры, семафоры...Полюблю я того лишь, которыйНе способен на ложь и обман.

До утра потом шатались по бульварам, сидели под окнами, целовались до самой зари и пели смешную песенку. Потом я помчался в депо, вышел на линию. Солнце только что поднялось, я ехал, и в душе все пело: поцелуи, зеленые огни, рельсы, бегущие под колеса. Чисто вымытые старушки в белых платочках семенили по платформе — они стояли шеренгой, как солдаты, и я катился мимо них. Они спешили в церковь, к заутрене, чтобы помолиться за всех родных и близких, за всех живых и усопших. Через перегон был рынок, молочницы с бидонами бежали туда занять место побойчее, а напротив магазин — очередь за ситцем. Еще ранним-рано, магазин закрыт, а они прилетели сюда, ранние пташки, встали в хвост, судачат, лузгают семечки. А старушки в белых платках идут в церковь, они шагают неторопливо и гордо — они идут разговаривать с богом, и там не надо занимать места получше.

Потом — большой перегон по зеленому лугу. Коровы спокойно пасутся на лугу; стадо большое, пестрое — бугай впереди. А если коровы спокойно пасутся на лугу, значит, на земле мир и благодать, значит, старушки в белых платках недаром клали земные поклоны, значит, нет застывших глаз, бабочек, окропленных кровью ребенка. Только зеленый огонь горит впереди, только рельсы бегут под колеса. Сразу за лугом поезд выскакивал на мост и раскрывалась такая даль, что дух захватывало. По долине текла река. Русло извилистое, и до самого горизонта видно, как река петляет по лугам. Я еду в третий раз. На берегу уже полным-полно, будто вся Москва кинулась сюда спасаться от жары. Вагоны сразу пустели, все наперегонки бежали с насыпи к реке. А там уже плавали, прыгали, ныряли, барахтались, плескались — вся река кишмя кишела белыми телами. Они висели на подножках, стояли во всех проходах, а поезда все подвозили и подвозили их до самого обеда. Я успевал сделать пять концов — луг, базар, церковь, церковь, базар, луг, — а они все ехали и ехали. И вся река была белой — плывут, ныряют, выбрасывают над водой руки, барахтаются, — и кто же знал тогда, что война разметет эти белые тела по всей земле русской.