Читаем без скачивания Мы еще потанцуем - Катрин Панокль

Она умиротворенно улыбается. Что-то в ней изменилось. Она сумела освободиться от детства, отравленного стыдом, от желания быть кем угодно, только не собой, от ощущения внутренней неустроенности. Она касается рафиной клетчатой рубашки, гладит ее, словно талисман. Кларе она ее не вернет.

— Чем займешься после обеда?

— Пойду на роликах с ребятами покатаюсь.

Ив обещал Селин помочь ей по математике. Аньес поднимает голову, смотрит на стремянку, на белую губку и пульверизатор. Осталось домыть один квадратик, маленький квадратик в правом верхнем углу. Самый трудный. Приходится балансировать на подоконнике балкона, опираясь рукой на ставни. Ставни заржавели, надо покрасить. Она удовлетворенно вздыхает. После обеда она сходит к Люсиль и поговорит с ней…

Когда Клара рассказала Филиппу про Дорогушу и Рафу, тот немедленно объявил, что пойдет проходить тест вместе с ней. Теперь это проще простого. Приходишь в лабораторию с направлением и назавтра получаешь результат. У него есть знакомый врач, он выпишет направление. Клара попросила Филиппа добыть еще одно, на имя Рафы.

— На случай, если…

— Он позвонит, — говорит Филипп, — уж поверь мне, позвонит.

— Ну почему он меня вот так бросает… Ни слуху ни духу…

— Не знаю, сестренка. Не могу же я все всегда знать. И ты в этом только что убедилась…

Он изображает деревянную улыбку.

— Ты действительно привязан к Жозефине?

— Мне первый раз в жизни захотелось жить вместе с женщиной. Первый раз в жизни я сам выбирал, а не позволял себя окрутить, первый раз готов был бороться… Не ту выбрал, наверно…

Он иронически усмехается, пожимает плечами и продолжает, поглаживая пальцем край пластмассового столика.

— Чем дальше, тем больше убеждаюсь, что нам редко приходится выбирать. Что-то в жизни происходит, вот и давай действуй! Как можешь…

Клара обнимает его за шею, притягивает к себе и впервые, впервые за долгие годы, проведенные вместе, сестра склоняется к брату, обнимает брата, согревает своими руками.

— А ты целовался с Финой, когда мы были маленькие?

— Да… С ней я первый раз поцеловался с языком.

Говорит, а сам улыбается. С языком — это было целое дело! «А ты с языком целовался или нет?» — шептались мальчишки. В этом возрасте они еще готовы откровенничать. Теперь — ни за что. Теперь все только надувают щеки. До чего же бессмысленны эти сборища хвастливых, тщеславных мужиков, напускающих на себя важный вид! Только девицы могут целыми днями болтать о парнях и дрожи в коленках. Мужчины говорят о работе, о машинах и о футболе. А это все-таки не настолько интересно.

— А потом ты ее забыл?

— Это она пошла на сторону… Мне так только свистни!

— А когда она вышла за Амбруаза, ты злился?

— Мне было плевать… Я даже на свадьбу к ней не пошел… У нас все совсем недавно опять началось. Как-то вечером я был у тебя, а она пришла на один из этих ваших девичников. Она мне показалась сексапильной и, видно, почувствовала это, прочитала в моих глазах, ну а дальше, сама знаешь, за ней не заржавеет… Слопала меня, как конфетку. Но я решил ее перещеголять и потянул дальше! Теперь, я уверен, колеблется между милейшим Амбруазом и мною.

На его губах появляется робкая торжествующая улыбка.

— Даже так?

— По крайней мере хочется верить. И я готов принять вызов. И если уж пошли такие откровения, признаюсь, у меня был короткий романчик с Люсиль…

— С Люсиль? — подскакивает Клара.

— Да ничего интересного… Когда я жил в Лондоне… Она однажды вечером заявилась ко мне и прыгнула в койку! Я так и не понял, зачем и почему… Несколько ночей приходила, а потом сгинула, как ее и не было!

— И как она в постели?

— Старается, но неживая какая-то…

Он вздыхает.

— Не как Фина?

Он улыбается.

— Расскажи мне еще про Жозефину, чтобы я привыкла к этой мысли…

— Неужели так тяжело?

— Нет, но…

— …Но да! Ладно… Мы встретились, пошли перекусить, болтали обо всякой ерунде и оказались в койке… И я до сих пор опомниться не могу.

— И она тоже?

— Хотелось бы мне знать! Я ничего не знаю о ее жизни, кроме того, что она позволяет мне узнать. Но она наверняка не образец верности, уж это точно…

Филипп бросает долгий взгляд на Клару.

— Но это потому, что ей скучно, она несчастна, — продолжает он. — Она слишком энергична, чтобы ничего не делать! Одни играют в бридж, другие лечатся шопингом, а третьи развратничают.

— Ну уж я тебе ее не выдам! Не забывай, она моя подруга. Я ее тебе одолжила, вот и все!

— Я боялся, что ты не поймешь, почувствуешь себя брошенной…

— Да так и было… Но теперь все хорошо… А завтра, может, опять буду рвать и метать…

Он с беспокойством глядит на нее. Она улыбается. Она говорит себе, что пора наконец расстаться с детством. Там хорошо, там тепло и уютно, но иначе она так и будет бегать по кругу.

— Когда мы отмечали мои двадцать восемь лет, помнишь? Ты меня обнял, и мне показалось, что ты хочешь подбросить меня в воздух, отшвырнуть подальше от себя, как балласт. С этим покончено. Я больше не буду балластом… Ты теперь за меня не волнуйся. Я уже совсем большая…

И она говорит, что это его право — влюбиться в Жозефину, что она подвинется и всегда будет так же его любить, что он ее любимый старший братик, что она уже набралась сил и может идти дальше одна. Не надо больше за нее переживать. Она не совсем уверена в своих словах, но все-таки говорит. Филипп умоляет ее замолчать, иначе он разревется при всем честном народе.

— …А мне, между прочим, западло проливать свои первые в жизни слезы перед уродами, которые беседуют о собачьем дерьме и жрут квашеную капусту!

— Ой-ёй-ёй, — тяжело вздыхает Клара. — Что-то с нами будет? Ты вот знаешь, что с нами будет?

В конце концов они заказывают сосиски с капустой и два пива. Клара пытается развеселить Филиппа, рисует себе пенные усы, но он по-прежнему хмурится. Не настолько он самоуверен, как хочет казаться. История с Дорогушей ему совсем не нравится, а после внезапного ухода Жозефины его одолевает желание немедленно броситься на ее поиски. Его гнев утих и сменился беспокойством. Филипп всегда все понимает и всегда все прощает, он просто не может иначе. Он дорожит и теми крошками, какие она оставляет ему. Может, вся его жизнь только и состоит в этих крошках любви, оставленных ему другими. Я просто воробей, каких полно на улицах Парижа. Это напомнило ему одного клиента-англичанина, с которым он сидел однажды вечером в баре и который, изрядно нагрузившись виски, спросил, еле ворочая языком, почему у них в Париже воробьи такие большие и толстые: ему ни разу не попался на глаза заморыш или птенец, и его, беднягу, это мучило. Вечно мы раздумываем, что в жизни важно, а что нет. И всегда все понимаем слишком поздно. Но на этот раз он почти сразу понял, что не хочет ее отпускать. Он, наверно, единственный во всем Париже робкий воробей…

— Клара…

Он откашливается, задумчиво берет нож, рисует им на бумажной скатерти.

— Наши отец и мать не просто погибли в автомобильной катастрофе…

— Что? — шепчет Клара.

— Она нарочно врезалась в дерево… Он хотел уйти к другой и забрать нас. Нанял адвоката, очень хорошего, очень дорогого, у нее не было шансов, ей бы нас не отдали…

— Она могла бороться…

— У нее уже не осталось сил… Хроническая депрессия. Она вела себя странно. Везде нас забывала… Как-то пошла к бакалейщику за молоком и оставила тебя в коляске возле кассы. Вернулась домой, поставила молоко на стол в кухне и сделала себе горячий шоколад. Пришлось потом забирать тебя в полицейском участке. Бакалейщик отвез коляску с младенцем, там составили протокол…

— С каждым может случиться… — говорит Клара.

Филипп изумленно смотрит на нее.

— Нет, Клара. Такое не с каждым случается…

— Я сама вечно забываю очень, очень важные вещи, такие, которыми я страшно дорожу. Впрочем, только такие вещи и забывают…

— Не только в этом дело…

Он уже сам был не рад, что затеял этот разговор, но это было сильнее него. Тайна давила его слишком долго.

— Она вешалась на всех газовщиков, сантехников и почтальонов. Консьержка несколько раз ее заставала… Она была в шоке и рвалась быть свидетельницей на процессе.

— Да ей бы никто не поверил! Она вообще чего только не выдумывала! Все консьержки черт-те что болтают о жильцах, которые хоть чем-то на других не похожи! Ненавижу консьержек, — добавляет она, втягивая шею и утопая подбородком в воротнике кожаной куртки.

— Ее бы никогда не сделали нашей опекуншей, она бы все потеряла, и поэтому предпочла погибнуть вместе с ним…

— Зачем ты мне сейчас все это рассказываешь?

— Сам не знаю… Достало, что только я один знаю. В конце концов, это и твоя история тоже…