Читаем без скачивания Синяя Борода - Курт Воннегут-мл

       «Я попытался, опозорился и прибрал за собой, так что теперь ваша очередь».

*     *     *

       Я заботился тогда о собственной смерти – и о том, что станут говорить обо мне, когда я умру. Тогда-то я и решил впервые запереть амбар, впрочем, всего на один засов и один замок. Я полагал, как когда-то и мой отец, и вообще большинство мужчин, что из нашей пары я умру первым. Поэтому я оставил Эдит затейливо-жалостливые инструкции, что надо будет сделать сразу после моих похорон.

       – Эдит, устрой поминки в амбаре, – сказал я ей, – и когда тебя станут спрашивать про белую-белую белизну, расскажи всем, что это последняя картина, созданная твоим мужем, хотя он ее и не писал. А потом объясни, как она называется.

*     *     *

       Но первой умерла она, всего через два месяца. Ее сердце остановилось, и она опрокинулась лицом в клумбу.

       – Никакой боли, – сказал врач.

       И во время ее похорон на кладбище «Зеленый ручей», в двух шагах от могил двоих из трех мушкетеров, Джексона Поллока и Терри Китчена, я воочию наблюдал человеческие души, не обремененные более телами, не страдающие от неловкости за свое непослушное мясо. Прямоугольная дыра в земле, и вкруг нее – чистые, невинные светящиеся трубки.

       Думаете, я двинулся умом? Да еще как.

       Поминки справляли в доме ее, а не моих друзей, в миле отсюда по берегу. Муж на них не присутствовал!

       И в свой дом он тоже не вернулся – в то место, где бесцельно, беспечно, окруженный незаслуженной и неизменной любовью прожил треть своей жизни и четверть двадцатого столетия.

       Вместо этого он пошел к амбару, отпер раздвижные двери и зажег свет. Потом постоял, оглядывая открывшуюся белизну.

       А  потом залез в свой «Мерседес» и отправился в хозяйственный магазин в Ист-Хэмптоне, который торговал также и художественными принадлежностями. Там я приобрел все необходимое для художника – за исключением той составляющей, которую мне придется предоставить самостоятельно: душу, отсутствующую душу.

       Кассир был не местный, и  потому ничего обо мне не знал. Перед ним нарисовался старик в белой рубашке, при галстуке, в костюме, пошитом на заказ Изей Финкельштейном, и с повязкой через глаз. Циклоп этот находился в состоянии крайнего возбуждения.

       – Вы, наверное, художник? – спросил кассир.

       Ему было лет двадцать, не больше. Он еще не успел родиться, когда я перестал быть художником, перестал рисовать что бы то ни было.

       Перед уходом я сказал ему только одно слово. Вот какое:

       «Возрождение».

*     *     *

       Прислуга взяла расчет. Я вернулся в обличие старого дикого енота, вся жизнь которого проходит в амбаре для картошки. Раздвижные двери я держал закрытыми, чтобы никто не увидел, чем я там занимаюсь. А занимался я полных шесть месяцев!

       Когда я закончил, я купил еще пять засовов и замков, навесил их на двери и запер накрепко. Я нанял новую прислугу и велел адвокату подготовить новое завещание, в котором, как я уже упоминал, требовал похоронить себя в костюме работы Изи Финкельштейна, а кроме того отказывал все имущество своим двум сыновьям, при условии, что они совершат определенные действия в память о своих армянских предках, и предписывал вскрыть амбар только после моих похорон.

       Мои сыновья неплохо устроились, несмотря на ужасное детство. Как я уже упоминал, они теперь носят фамилию своего приемного отца. Анри Стил – инспектор по договорам с гражданскими предприятиями в Министерстве Обороны. Терри Стил – пресс-секретарь команды «Медведи» из Чикаго. Учитывая, что я владею долей в «Бенгальских тиграх» из Цинциннати, мы – в каком-то смысле футбольная семья.

*     *     *

       И только проделав все это, я почувствовал, что могу снова поселиться в доме, нанять прислугу, стать пустым, вялым старичком, в которого четыре месяца назад на пляже Цирцея Берман направила реплику «Расскажи мне, как умерли твои родители».

       А вот что она говорит мне в последнюю ночь, проведенную в Хэмптонах:

       – Животное, растение и неживая природа? И то, и другое, и третье?

       – Честное слово. И то, и другое, и третье.

       Пигменты и связующие вещества для красок бывают и животного, и растительного, и минерального происхождения, так что любая картина состоит из того, другого и третьего.

       – Почему ты не даешь мне посмотреть?

       – Потому что это – мой самый последний вклад в этот мир, – ответил я. – Я не хочу присутствовать при том, как люди станут его оценивать.

       – Значит, ты просто трус, – сказала она. – И вот таким я тебя и запомню.

       Я немного подумал, а потом услышал, как мой голос говорит ей:

       – Ладно, я пошел за ключами. А потом, мадам Берман, я буду вам признателен, если вы составите мне компанию.

*     *     *

       Мы выступили во тьму, ведомые прыгающим лучом фонарика. Она – притихшая, робкая, потрясенная, целомудренная. Я – ликующий, на взводе и охваченный паническим ужасом.

       Сперва мы шли по выложенной камнем дорожке, но потом она свернула к конюшне, и под ногами у нас оказалась полоска стерни, которую проложил сквозь заросли своей газонокосилкой Франклин Кули.

       Я отомкнул двери и просунул руку внутрь. Мои пальцы нащупали выключатель.

       – Страшно? – спросил я.

       – Да.

       – Мне тоже.

       Напоминаю: мы находились у правого края полотна восемь футов в высоту и шестьдесят четыре в длину. Как только я включу прожекторы, нам откроется картина, сжатая перспективой почти в треугольник – в высоту-то полных восемь футов, но в длину всего пять. С этой точки невозможно понять, что это за картина – вернее, о чем она.

       Я щелкнул выключателем.

       На мгновение воцарилась тишина, а потом мадам Берман вскрикнула от изумления.

       – Не двигайтесь с места, – предупредил я. – Я хочу услышать ваше мнение.

       – Можно мне подойти поближе?

       – Да, сейчас. Но сначала скажите мне, что вам видно отсюда.

       – Длинная изгородь

       – Так.

       – Очень длинная изгородь. Невероятно высокая и длинная изгородь, плотно усыпанная прекраснейшими драгоценными камнями.

       – Благодарю вас, – сказал я. – Теперь, пожалуйста, возьмите меня за руку и закройте глаза. Я провожу вас к середине, и там вы снова их откроете.

       Она закрыла глаза и позволила мне вести себя, не сопротивляясь, как воздушный шарик на нитке.

       Когда мы дошли до середины, и с каждой стороны от нас простиралось по тридцать два фута живописи, я велел ей снова открыть глаза.

       Мы стояли на краю ложбины. Была весна, и под нами простиралась прекрасная зеленая долина. С нами на краю и внизу в долине находилось в точности пять тысяч двести девятнадцать человек. Самый большой из них был размером с сигарету, самый маленький – с маковое зерно. Там и сям виднелись сельские постройки, а неподалеку от нас высились развалины средневековой сторожевой башни. Картина была выписана с фотографической точностью.

       – Где мы? – спросила Цирцея Берман.

       – Мы там, – ответил я, – где находился я на рассвете того дня, когда в Европе закончилась Вторая Мировая война.

35

       Теперь-то это все входит в программу экскурсии по моему музею. Первым делом обреченные девочки на качелях в прихожей, потом ранние работы первых абстрактных экспрессионистов, а потом – без промаха поражающая штуковина в амбаре для картошки. Я вынул штыри в дальнем конце амбара, державшие закрытыми вторую пару дверей, чтобы изрядно погустевший поток посетителей двигался вдоль штуковины, не создавая водоворотов и завихрений. Вошли с одного конца, вышли с другого. Многие проходят не один раз, а два, а то и больше – не через всю экспозицию, конечно, а только через амбар.

       Вот так!

       Исполненные достоинства критики пока не появлялись. Впрочем, несколько посетителей-непрофессионалов уже попросили меня определить, к какому жанру я отношу свою картину. Я отвечал им теми же словами, которыми встречу первого зашедшего ко мне критика, когда он наконец зайдет – если они вообще ко мне собираются, ведь штуковина пользуется слишком уж большой популярностью в массах:

       – А это вообще не картина! Это аттракцион! Ярмарка! Диснейленд!

*     *     *

       Жутковатый Диснейленд. В нем нет милых персонажей. На каждый квадратный фут картины приходится в среднем по десятку тщательно прописанных фигур: люди, пережившие Вторую Мировую. Даже в тех из них – размером с маковое зерно – которые находятся вдали от зрителя, можно при помощи увеличительного стекла, запас которых я держу теперь в амбаре, разглядеть узников концлагерей, или же рабов, угнанных в Германию, или военнопленных из той или иной страны, или немецких солдат из того или иного подразделения и рода войск, или местных крестьян с семьями, или безумцев, выпущенных из сумасшедшего дома, и так далее, и так далее.