Читаем без скачивания Женщина, потерявшая себя - Ник Хоакин

— Не вернешься туда! — воскликнула она и, стремительно поднявшись, подошла к нему и стала рядом — Тони, ты что, сошел с ума?

— Нет. Я просто не могу теперь вернуться в монастырь.

— Но почему? Из-за этой девушки? Ты считаешь себя виновным в том, что случилось?

— Никто не имеет права заставлять людей принимать жизнь такой, какая она есть, если они этого не хотят.

— Но мы и не заставляли ее. Тони! — воскликнул Пепе, тоже вскочив с дивана и присоединившись к ним. — Она пришла к нам за помощью. Что нам оставалось делать — поддерживать ее бредовый самообман?

— Почему бы нет? Почему бы людям и не обманывать себя? Почему им нельзя жить в придуманном ими мире? Чем так уж замечательна реальность, что люди обязаны жить только ею?

— Другими словами, — сказала Рита, — мы должны не мешать людям сходить с ума, если они этого пожелают? А когда им приходится совсем туго, мы должны помогать им бежать в мир иллюзий, в их собственный маленький мирок? Или, может быть, ты предлагаешь снабжать их чем-нибудь вроде опиума?

— А разве это не лучше, чем убивать их? — выкрикнул падре Тони. — Разве это не лучше, чем заставлять их страдать, повергать их в отчаяние и в конце концов толкать на самоубийство? Да, мы убили ее, это мы столкнули ее машину со скалы. А она вовсе не была сумасшедшей. Она просто ужасно страдала и пыталась оградить себя от мучений. А мы как последние идиоты лишили ее единственной защиты.

— Какая уж там защита, — сказала Рита. — Рано или поздно она сама бы перестала верить в нее или, что еще хуже, потеряла бы способность верить во что-нибудь, кроме нее.

— А как еще мы могли поступить? — запальчиво спросил Пепе. — Если бы мы действовали иначе, мы пошли бы против самих себя, мы были бы не теми, кто мы есть, мы отказались бы и от того, во что верим.

— И потому мы убили ее, — сказал падре Тони. — Убили за пару прекрасных слов, таких, как «истина» и «свобода».

— У человека должны быть принципы, — сказал Пепе.

— И принципы оказываются важнее человека. «Истина» и «свобода» важнее человека. Все должны смотреть на мир широко раскрытыми глазами, все должны жить наяву, даже если это убивает. Мы отлично знаем, что нужно людям: им нужны «истина» и «свобода», и мы должны внушить им это. Вот мы и вынудили ее сделать выбор, мы вынудили ее раскрыть глаза, а это оказалось больше, чем она была в состоянии вынести. Теперь она мертва. А мы — о, конечно, нам не в чем упрекнуть себя! Потому что то, во что верим мы, гораздо значительнее, чем нелепая жизнь запутавшейся бедняжки, не так ли? И уж лучше пусть она умрет, чем мы усомнимся в своих принципах, верно?

— Прекрати, Тони! — закричала Рита. — Зачем ты так себя мучаешь? Ты обязан был помочь девушке взглянуть правде в глаза — да, даже если это грозило ей гибелью. Отказ от подобного риска вовсе не доброта, а обычная трусость.

— Ты права, — ответил падре Тони, — и поэтому-то я не могу вернуться в монастырь. Как я теперь осмелюсь советовать кому бы то ни было смотреть правде в глаза, когда я знаю, что не все такие сильные и храбрые, как мы, когда в каждом пришедшем ко мне за утешением я буду видеть еще одну Конни Эскобар?

— Ну вот, теперь ты ничем не лучше ее, — сказала Рита. — Ты боишься идти на риск, боишься ответственности.

— Да, — кивнул он, отходя от окна, — как и бедная Конни, я отрекаюсь от мира.

Он снова сел на диван и погрузил лицо в ладони.

Двое стоявших у окна людей беспомощно смотрели на него и слышали только рев ветра, бившего в темные стекла с бешеной силой. Затем в комнату вошел слуга-китайчонок и подал Пепе письмо. Пока Пепе вскрывал его, Рита подсела на диван к падре Тони.

— Не надо сейчас принимать никаких решений, Тони, — сказала она, погладив его по склоненной голове. — Мы все слишком устали и расстроены. Я позвоню отцу-настоятелю и скажу, что ты останешься ночевать здесь. Не старайся убедить себя, что ты уже решил бесповоротно. Подожди несколько дней, обдумай все как следует. Когда потрясение пройдет…

Она оборвала себя на полуслове и повернулась к окну, услышав удивленное восклицание Пепе. Он изумленно поглядывал то на письмо, то на конверт.

— Это письмо, — воскликнул он, — было отправлено сегодня утром отсюда, из Гонконга!

— От кого оно? — спросила Рита.

— От нее, от Конни!

Падре Тони поднял на брата глаза, Рита поднялась с дивана.

— Конни? — пробормотала она. — Так она жива?

Ошеломленный Пепе молча кивнул головой, потом протянул ей письмо.

— Она бежала вместе с Пако.

…Когда «ягуар» ударился о бордюр, перед ней взметнулась огромная луна и ей показалось, будто машина врезалась в нее; резкий порыв ветра заставил ее очнуться — она с ужасом увидела, что автомобиль летит с обрыва, а в глубине бездны мечется ревущее море; ее швырнуло вбок с такой силой, что под напором ее тела дверца распахнулась и она вывалилась из машины на землю; «ягуар» медленно описал в воздухе дугу, перевернулся вверх колесами, со скрежетом ударился о выступ скалы, подскочил и вспыхнул; она не отрываясь глядела, как машина летела между луной и морем, полыхая пламенем и разваливаясь на куски, и наконец взорвалась у подножия скалы с таким грохотом, что Конни содрогнулась, зубы ее застучали, дыхание остановилось, и она, бессильно прижавшись щекой к земле, в оцепенении смотрела с края обрыва, как далеко внизу белые волны гасили пламя, охватившее обломки.

Через мгновение все было кончено, теперь она видела только волны, плясавшие внизу, как белые призраки; к ней вернулся слух, и она снова услышала шум празднества, доносившийся из долины: хлопанье ракет, крики людей. Луна растворила скалу, дорогу и море в холодном свете; она лежала одна в белой пустоте, и ее охватило страстное желание быть там, в толпе, — жить. Нет, она не хотела умирать! Оказавшись в когтях смерти, она вырвалась, освободилась — перед ее стремлением жить не устояли сталь и запоры. И сейчас она прижалась к земле, пытаясь всем телом ощутить ее каменную твердость, раскинула руки, обнимая землю. Она подняла лицо навстречу ветру, навстречу лунному свету, навстречу ликованию фейерверка и шуму жизни.

Дрожа от желания присоединиться к живым, она попыталась подняться, но что-то тяжело повисло у нее на локте — взглянув вниз, она увидела, что на руке у нее болтается сумочка. Она с удивлением посмотрела на нее, и сердце ее наполнилось жалостью. В сумочке было прошлое, от власти которого она теперь освободилась. Она рывком оторвала от себя это прошлое, высоко подняла его над головой к лунному свету и с улыбкой простила его.

Стоя на коленях у края обрыва, она сказала: «Прощай, мама!» — и швырнула сумочку в море.

Затем она поднялась и вышла на середину дороги, надеясь увидеть какую-нибудь машину, но в пустыне лунного света не мелькало ни огонька. С развевающимися на ветру волосами, прижав к груди меха, она зашагала по дороге прочь от обрыва, прочь от моря. Звуки живого мира слышались все ближе, внизу все ярче разгорались его огни, она шла быстрее и быстрее и наконец побежала. Мимо не пронеслось ни одной машины, в лунном царстве властвовал ветер. Она бежала не оглядываясь. За поворотом, на вершине утеса, вспыхнул огнями монастырь, но теперь его огни ничего для нее не означали. Она посмотрела наверх невидящими глазами и тотчас снова обратила взгляд вперед к огням огромного города, над которым с шипением проносились ракеты; ею сейчас владело только одно желание: быть там, внизу, затеряться в буйной толпе, раствориться в свете и празднике.

Рядом потянулись террасы крохотных полей, и она, сойдя с дороги, двинулась вниз по крутому склону, споткнулась, упала, но тут же поднялась и снова побежала. Из-за дверей убогих хижин лаяли собаки, светлую ночь переполняли запахи сырой земли, она бежала по узким террасам полей, и ее высокие каблуки проваливались в грязь. Она то и дело спотыкалась, ослепленная ярким светом, бившим прямо в глаза. Вскоре она наткнулась на ступеньки, которые вели вниз по склону холма. Она бежала по ступенькам, а крыши домов, яркие огни и городской шум быстро неслись ей навстречу. Неожиданно она оказалась на крутой улочке, среди поющих и кричащих людей, а над головой вспыхивали россыпи фейерверка.

Она вошла в толпу, прошла сквозь нее и попала на узкую улицу, спускавшуюся вниз рекой поднятых к небу лиц. Улица расширялась и выравнивалась, а густеющая толпа, колыхаясь, переливалась на широкую площадь, горевшую праздничными огнями, ревущую тысячами голосов, забитую неподвижными машинами и тележками уличных торговцев, искрящуюся фейерверком. Ветер крутил в воздухе узкие полоски красной бумаги, и они падали на землю; она шла сквозь серпантин, она увязала в нем по щиколотку; толпа толкала ее и бросала из стороны в сторону — она сейчас была в самом центре шума и веселья, рядом с ней, раскачиваясь, плыл под удары гонга зелено-золотой дракон.