Читаем без скачивания Вильгельм - Александра Лисина

Мор поднялся повыше, но в пещере и впрямь не осталось никого живого. Только кости. Много… очень много костей, которые устилали пол где по щиколотку, а где и по колено.

Когда я попал сюда в первый раз, то, разумеется, ни к чему не присматривался. Вернее, я тогда даже не понимал, что происходит, и был ведом одними инстинктами. Поэтому память зафиксировала только само место, где находились источающий яркий свет камень и одетый в полуистлевшие тряпки скелет, на котором висело старинное ожерелье.

На него-то я и наткнулся, как только портал погас, а мой взгляд зашарил по округе. Значит, место то самое, и именно здесь во мне проклюнулись первые проблески разума.

Присев на корточки, я стащил с шеи неизвестного пыльное украшение и повертел в руках.

Работа действительно старая, за годы забвения золото успело потускнеть и покрыться толстой коркой плотной, прямо-таки закаменевшей пыли, которая хрустела под пальцами, как засохшая глина. Однако плетение выглядело изящным, золотые пластины, которые его составляли, оказались ровными и абсолютно одинаковыми по размеру, а вставленный в одну из них крупный фиолетовый камень обладал поразительно сложной огранкой и редкой чистотой. И лишь одна-единственная точка на обратной стороне его портила. Крохотная, едва заметная, но с ней он выглядел уже не столь совершенным.

Аметист…

Сейчас я знал, как он называется. А еще, как и Мору, за последние месяцы мне тоже удалось кое-что вспомнить, поэтому я совершенно точно знал и другое — когда-то такие камни любила носить моя мать.

— Необычная вещица, — заметил призрак, покрутившись рядом. — Магии в ней нет, сделана довольно качественно. Если бы не притаившееся в камне проклятие, это был бы один из самых дорогих товаров на черном рынке Дамана.

Я молча провел рукой над ожерельем и, вобрав в ладонь прыснувшую из него струйку черного дыма, убрал в карман. А взамен покопался под рубахой, выудил из груди сразу три камня и, очистив их тем же незамысловатым способом, протянул тени.

Та на мгновение заколебалась.

— С каждым разом у тебя получается все лучше…

Конечно. Когда мы уходили из города, я продолжал изучать свои возможности, поэтому проклятие, хоть и не сразу, все же удалось приручить. С каждым днем оно слушалось меня все лучше. Подчинялось все охотнее. Вот и сейчас, когда Мор, не дождавшись ответа, все-таки прикоснулся к камням и забрал то, что ему принадлежало, я развернул ладонь и выронил их на пол. Просто потому, что больше в них не нуждался.

Мор же, приняв сразу три частицы собственной души, на какое-то время оцепенел.

Я никогда не расспрашивал, что он видел или ощущал в такие минуты. Иногда он рассказывал об этом, чаще нет. Но в этом я его как раз хорошо понимал — мои собственные воспоминания редко когда бывали приятными. Разве что последнее, с аметистами, но это, скорее, исключение из правил.

Мама…

Ее лицо я детально вспомнил лишь несколько недель назад и с тех пор иногда воскрешал в памяти, пытаясь понять, что для меня теперь значит этот образ.

Когда-то ее звали Элеонора. У нее были почти такие же голубые глаза и светлые локоны, как у меня, поэтому аметисты, которое частенько поблескивали в ее волосах, удачно их оттеняли. Еще она казалась мне довольно строгой женщиной, немного холодной и даже, наверное, надменной. Из-за этого ее лицо нередко выглядело отстраненным, однако при виде меня на нем неизменно появлялась теплая улыбка.

Насчет того, красива она или нет, сказать не могу — понятие красоты для меня по-прежнему оставалось непостижимым. Но для тогдашнего Вилли она была самой лучшей. Единственной на свете. Родной. И даже сейчас ее облик хоть и не будил во мне особых эмоций, оставлял скорее положительное впечатление, нежели раздражающее или негативное.

Еще я помнил, что у нас был большой дом, просторный двор, воистину огромный сад и несколько фонтанов, к которым я в детстве испытывал необъяснимую тягу.

Бывало, когда мама заходила в комнату, вокруг окон и на потолке сами собой распускались большие белые цветы. Особенно по весне. И особенно если мама радовалась. А если ей доводилось случайно провести рукой по стене, та сама по себе покрывалась свежими побегами, которые потом нежно ластились к ее пальцам, словно к какой-то богине.

А вот отца вспомнить я так и не сумел — ни один из найденных нами камней так и не подсказал мне его облик. И лишь однажды… совсем недавно… я смог увидеть его издалека, рядом с мамой, и он оставил после себя впечатление рослого, физически сильного человека, который тем не менее испытывал к моей матери искренние и нежные чувства.

Больше ничего хорошего в найденных нами осколках не оказалось.

Кровь… смерть… мертвые звери вперемешку с людьми.

Помнится, однажды я наткнулся на здоровенного бьерна, и он, как положено, опознал во мне нежить. Естественно, напал. Налетел из-за куста, вмял в землю, с ревом вцепился клыками в живот…

Тогда я за считанные мгновения остался без обеих ног, левой руки и едва не лишился головы. Тогда же во мне проснулась первая растерянность и искреннее недоумение: за что?!

Кажется, именно эти слова я и прошептал, когда разум ко мне ненадолго вернулся.

Бьерн, заслышав их, испуганно замер, а потом торопливо отпрянул, рассматривая меня с совершенно непередаваемым выражением. Сейчас я, конечно, понимаю, что натолкнулся на оборотня, но тогда разумная мысль, не успев прийти, практически сразу меня покинула. И после короткого мига забытья я уже снова куда-то брел, едва переставляя приросшие ноги и слизывая с губ еще теплую кровь…

Отогнав от себя бесполезное воспоминание, я глянул на Мора и, убедившись, что тот все еще погружен в себя, потопал прочь, попутно всматриваясь в сваленные горами кости. Их здесь осталось много, прямо-таки целая армия полегла. Хотя нет, не армия — оружия-то нигде не видно. Ни перегоревших артефактов. Ни жреческих посохов.

Интересно, кто это? Паломники? Беженцы? Жертвы какого-то эксперимента?

Этого я не знал, хотя был бы не прочь выяснить. Поэтому периодически наклонялся и рассматривал все, что казалось интересным: вывороченный из пола камень, причудливой формы кость, подозрительный скол на костяной глазнице…

Удивительно, но среди останков не оказалось ни единой железки. Ни старой пряжки, ни кольца, ни пуговицы. Обычная ткань за столько лет, конечно, давно истлела. Как и кожа, и другие недолговечные материалы. Но с металлом-то ничего не могло случиться. Однако его нигде не было. Люди словно специально разделись, разулись и сняли с себя все доспехи и украшения,