Читаем без скачивания Рыцарь Христа - Стампас Октавиан

— Господа дорогие! Не знаю, с чего начать. Вот незадача!

— Начни с чего-нибудь, Аттила, да поскорее! Что там еще произошло? — вскочил я на ноги, чувствуя беду, а вместе с ней облегчение — что бы ни было, любая беда обещала освободить меня из плена невыносимых и сладостных воспоминаний.

— Во-первых, — ответил Аттила, — начинается буря. А во-вторых, на корабле бунт. Какие-то люди хотят захватить его и плыть совершенно в ином направлении.

— Что??? — в один голос вскрикнули я и мой собеседник.

Выхватив из ножен Канорус, я выбежал и тотчас же увидел дерущихся: людей.

Глава II. БИТВУ НА КОРАБЛЕ ВЕНЧАЕТ СТРАШНАЯ БУРЯ

Ужас положения заключался в том, прежде всего, что непонятно было, кто с кем и за что сражается. Немного легче стало, когда какой-то дюжий молодец с черною бородой и довольно злобным выражением лица весьма недружелюбно набросился прямо на меня, желая, как видно, пресечь мою молодую жизнь и заставить меня расстаться с миром на полпути к дому и Евпраксии. К этому заключению я пришел, отразив подряд несколько тяжких ударов, которые он взялся наносить по мне, целя разрубить мне голову. Отразив его удары, я и сам тогда уж бросился в атаку, используя покамест лишь некоторые из приемов, которым я обучился за годы своих странствий по свету. Таким образом, пуская в ход не сразу все свои навыки, ты получаешь представление о том, с какого сорта противником имеешь дело, ибо, как показывает опыт, чаще всего люди, объединенные каким-то одним знаменем или устремлением, волей-неволей перенимают друг у друга умение биться и заряжаются неким единым уровнем боевого мастерства. В данном случае уровень оказался весьма средним, ибо стоило мне применить всего лишь пару или тройку особых приемов, как лезвие Каноруса почти неожиданно для меня погрузилось в человеческую плоть, затрещали кости, и мой противник с обиженным воем рухнул, истекая фонтанами крови.

Десять лет прошло, Христофор, с того мгновенья, как я впервые убил человека, Гильдерика фон Шварцмоора. За это время я привык к тому, что то изредка, а то и часто мне приходится своею рукою совершать то, о чем решили Небеса — прекращать ту или иную человеческую судьбу. Нельзя сказать, что я зачерствел в постоянных убийствах и мне было раз плюнуть прикончить кого-нибудь. Нет, всякий раз, когда мой меч, мое копье или моя стрела выхватывали из телесной оболочки чью-то погубленную или спасенную душу, в моей собственной душе что-то испуганно замирало, словно душе не хватало воздуха, потом раздавался какой-то трепет и чувство тоски сквозняком проходило по жилам. Правда, в пылу большого сражения не хватало времени на подобные переживания. В битве, где многие сражаются против многих, ты как бы перестаешь вообще принадлежать самому себе, ты как бы делаешься вассалом своего меча, копья или лука, которые сами ведут тебя, сами совершают убийство и, защищая твою жизнь, отбирают жизнь у других. О, если бы не понятие справедливости, как бы можно было жить дальше, совершив столько убийств, сколько совершает нынче мужчина для какого-то, якобы, обновления мира, ради какой-то, якобы, пользы жителям земли! Не знаю, хорошо это или плохо, но после Гильдерика ни одна тень убитого мною человека не приходила ко мне. Да и Гильдерик являлся все реже и реже, а за последний год вообще ни разу. Возможно, он встретился с Зильбериком и на том успокоился?

Уложив на палубу чернобородого невежу, нападающего на людей, не объясняя им, за что и почему, я снова попытался разобраться, кто, с кем, за кого и за что сражается неподалеку от меня. Люди сражались с явным желанием убить друг друга, но без особого умения. Пятеро нападали на четверых, двое лежали, испуская последние вздохи. Ни по каким признакам я так и не смог определить, чью сторону мне принять. Посмотрев направо, я увидел, что двое новых бородачей насели на Аттилу и стихотворца Гийома. Я бросился на подмогу, видя, что у Гийома плечо окрашено кровью. Его противник сделал выпад в мою сторону, я пригнулся, лезвие меча просвистело у меня над головою, и в следующий миг острие Каноруса подцепило край кольчуги врага, приподняло ее и вонзилось в живот. Тотчас отскочив назад, я успел отпрянуть от его последнего удара, нацеленного в мою сторону, и увидел, как враг рухнул на палубу, взывая к помощи своих товарищей. Здесь только, наконец, все стало более или менее ясно. Группа дерущихся слева к этому моменту уменьшилась. Теперь уже трое из последних сил отбивались от пятерых. Один из этих пятерых бросился на нас, а значит, эти пятеро были из тех, кто хочет захватить корабль.

Снова зазвенел мой Канорус. На сей раз противник оказался посильнее, пришлось довольно долго повозиться с ним, прежде чем я смог перейти в решительное наступление и сначала ранить врага в колено, а затем и пересечь ему острием Каноруса гортань. Оглянувшись по сторонам, я увидел, что мой доблестный Аттила уже расправился со своим соперником и бросился на подмогу к двум оставшимся, воюющим против троих злоумышленников. Одного им все-таки удалось уложить. Я ринулся туда и тут только впервые увидел знакомое лицо, правда, не сразу мог вспомнить имя человека, точнее, оно просто не успело сформироваться в моем охваченном пылом боя мозгу. Не помню, сколько продолжалась рукопашная схватка, ибо на меня накатило то самое, знакомое мне, битвенное отупение, когда время и пространство теряются, забываешь, кто ты и где ты все пылает и растекается по сторонам, а тело живет некоей своей боевой жизнью, как бы даже вне тебя самого. Кто никогда не был в битве, может сравнить это состояние лишь с тем, которое охватывает человека в момент страстной любовной близости с женщиной. Есть нечто родственное в том, как исчезают пространство и время.

Вдруг все кончилось. Я увидел, что нас осталось трое, не считая раненного Гийома, лежащего в углу, — я, Аттила и еще один рыцарь, весьма доблестно сражавшийся, — а перед нами, поверженный на колени стоял Аларих фон Туль, человек, которого я видел единственный раз в жизни, в ту страшную ночь, в подземелье замка Шедель.

— Вы победили и можете прикончить меня, — сказал он, не теряя при этом достоинства, хотя и стоял на коленях. — Но знайте, что корабль все равно уже захвачен. Вся верхняя палуба наша. Предлагаю вам дружбу. Вы отлично сражались и можете быть нам полезны. Мое имя — Аларих Печальный. Может быть, вам приходилось обо мне слыхивать?

— Ах вот оно что! — воскликнул я в изумлении. — А ведь я-то думал, что есть два Алариха, но оказывается он один и тот же — Аларих фон Туль.

— Откуда вы знаете мое настоящее имя? — удивился он, вставая с колен. — Постойте-постойте… Мне знакомо ваше лицо. Но нет, никак не могу упомнить, где же я вас мог видеть. Нет, кажется, я ошибся.

— Вы не ошиблись, барон, — ответил я. — Мы действительно встречались с вами. Это было в замке Шедель десять лет тому назад. Помните молодого человека, которого Генрих приказал утопить в Регнице? Так вот, я — призрак утопшего графа Зегенгейма и всегда являюсь там, где творится недоброе дело, чтобы спасать людей от погибели или бесчестия.

— Хорошая шутка, — усмехнулся Аларих. — Я бы никогда не подумал, что призраки могут взрослеть. Да. я припомнил вас, вы тогда были еще совсем молокососом, а теперь возмужали, и даже очень. Где вы научились так здорово орудовать мечом?

— Этому можно научиться только в честных схватках, а не захватывая корабли, везущие ценные товары из Палестины в Европу, как делаете вы, — сказал я. — Аларих Печальный! Знаменитый разбойник! Я потрясен. Вот до чего, оказывается, доводят шалости с ведьмами в глухих подземельях.

— Некоторых они, между прочим, довели аж до Иерусалима, — промолвил Аларих. — У каждого свой путь в жизни, и подземные шалости тут не при чем. Просто я остаюсь верен своему императору, в отличие от некоторых, которые с легкостью нарушают данную присягу.

— Барахтанье в волнах Регница освободило меня от присяги, ибо моему господину угодно было лишить меня жизни, — возразил я. — Смерть всякого человека освобождает от обязательств, данных им на земле. И если я остался жив, значит, я начал другую жизнь. А то, что касается Боэмунда, Годфруа и Гуго, которые также развлекались в подземелье замка Шедель, то они, в отличие от вас, давным-давно уже искупили свой страшный грех, проявив чудеса доблести и отваги, самопожертвования и многотерпения, ведя за собой полки на сельджуков и сарацин.