Читаем без скачивания За свободу - Роберт Швейхель

— Уж вы не прогневайтесь на меня за недоверие, — возразил Леонгард Мецлер, — только вы сами знаете, как дерут с нас шкуру господа, а где силой взять не могут, там улещивают посулами да обещаниями. Потому нам ни одному дворянину верить не приходится.

— Поверь скорей черту! — раздался женский голос.

Ни Мецлер, ни другие не заметили, как из-за угла появилась невысокая, костлявая, бедно одетая старуха и остановилась, опершись на посох. Седые растрепанные волосы выбивались из-под черного платка. Изможденное лицо, изборожденное морщинами, почернело от загара. Но черные глаза, пристально глядевшие на мужчин, казались на удивленье молодыми. В них горел тревожный огонь.

— А, это вы? — изумленно воскликнул Вендель Гиплер. — А куда девался Еклейн Рорбах? Почему он не показывается? Ну, заходите.

И он пошел вперед. При упоминании о Рорбахе Симон Нейфер смекнул, кто эта женщина, и Георг Мецлер, удивленный не меньше Гиплера появлением старухи, подтвердил правильность его догадки. Да, это была Черная Гофманша, бабка Ганса Лаутнера.

— Еклейн не мог выбраться, — объяснила она, протянув хозяину руку, и с явной жадностью осушила предложенный ей кубок вина. Ничего удивительного, что ей хотелось пить. Ведь она шла всю ночь, без отдыха, а от Бекингена конец был немалый. Но усталости в ней не было заметно.

Лёвенштейнцы собрались прошлой ночью, — продолжала она, — и прислали за ним, чтобы он растолковал им грамоту с тезисами. Вот и пришлось ему отправиться за Неккар. Но долго ли еще мне дожидаться, пока канцлер удосужится объяснить, на чем порешили?

— Эх, матушка, знать, за свой долгий век ты так и не научилась терпенью, — улыбнулся Вендель Гиплер.

Она вперила в него свой блестящий взор и проговорила.

— Терпенья у меня больше вашего, хотя уже много лет сердце мое жаждет мести, как олень воды. Но теперь, кажется, моему терпенью скоро придет конец. Ведь гейльбронцы уже взялись за ум и нас тянут за собой.

— Что ж, можешь передать Рорбаху, что в судное воскресенье мы устраиваем большой парад войскам перед Шентальским монастырем на Яксте, — медленно отчеканивая слова, отвечал Вендель Гиплер.

У нее перехватило дыханье и вырвался протяжный стон, В глазах зажглось темное пламя. С минуту она сидела неподвижно. Все хранили молчание. Потом она вытерла рот костлявой рукой, поднялась и сказала:

— Мецлер, ради бога, дай мне, если можешь, кусок хлеба.

— Сделай милость, — поспешно отозвался тот. — Но неужто ты уже собралась уходить? Отдохни немного, дело не к спеху.

— Нет, мне нужно передать весточку одному человеку, — возразила она, глядя куда-то вдаль. — Он должен быть с нами, когда мы обнажим меч Гедеона. У меня нет денег на гонцов, вот и приходится ходить самой.

— Нет, я не могу допустить, чтобы вы выбивались из последних сил, — промолвил Вендель Гиплер. — У меня еще хватит пфеннигов, чтобы рассчитаться с гонцом. Куда вам нужно послать, если это не секрет?

— В Ротенбург, к внуку.

— Господи боже мой! — простонал Симон Нейфер.

— В таком случае за гонцами дело не станет, — воскликнул бывший канцлер. — Оба наших друга из Ротенбурга.

— Я хорошо знал вашего внука Ганса Лаутнера, — с трудом сдерживая волненье, проговорил Симон.

Слабая улыбка на мгновенье озарила морщинистое лицо старухи и тотчас погасла.

— Ты знал его? Разве его больше нет в Ротенбурге?

— Разве я это сказал? — неуверенно отвечал Симон, стараясь избегать ее взгляда. — Конечно, он там… и уж никогда не вернется… сколько бы вы его ни звали… Он не услышит вас. Наш творец призвал его к себе. Призвал слишком рано. Он умер.

Глаза Черной Гофманши, неподвижно устремленные на Симона, широко открылись и, казалось, хотели испепелить его своим огнем. Лишь спустя некоторое время у нее вырвался крик: «Неправда, неправда!» — и она повторяла это слово, цепляясь за него, как утопающий за соломинку. Но и эта соломинка переломилась, когда Симон, не отвечая, устремил на нее полный сострадания взгляд. С протяжным стоном опустилась она на скамью и застыла в неподвижности, глядя перед собой невидящими глазами. Вендель Гиплер хотел из сочувствия пожать ей руку, но она вздрогнула всем телом и, вскинув руки к потолку, простонала:

— Если есть бог на небесах, как он мог это допустить? Умер! Умер! — И, подойдя к старосте, она повелительно сказала: — Я хочу знать, как это случилось.

Симон обстоятельно рассказал ей обо всем, и она выслушала его, впитывая в себя каждое слово и не отрывая горящих глаз от его рта. Лишь один раз она прервала его восклицанием, когда тот назвал имя убийцы — имя юнкера фон Розенберга. Затем он рассказал о том, какое возбуждение вызвала смерть Лаутнера в Ротенбурге, и о зажигательной речи, произнесенной Карлштадтом на его могиле.

— И магистрат допустил это? — изумился Вендель Гиплер.

— О, ему хотелось избавиться от дьявола, напустив на него Вельзевула, — отвечал староста, презрительно пожав плечами. — Но дьявол-то был не кто иной, как доктор Дейчлин, который открыто издевался с кафедры над епископским интердиктом и довел наших бюргеров до белого каления. Тут отцы города спохватились и в ту же ночь — а дело было в среду на первой неделе поста — послали отряд в дом стригальщика Килиана Эрлиха, где скрывался Карлштадт. Стражники чуть свет вломились к нему, перевернули все вверх дном, но птичка уже упорхнула. Еще накануне вечером его увел почетный бургомистр. Магистрату ничего не оставалось, как объявить по городу под бой барабана, что всякому, кто осмелится дать убежище Карлштадту, грозит тюремное заключение.

Черная Гофманша не слышала из сказанного ни слова. Она сидела с потухшим взглядом. Рыданья сотрясали ее тело, но слезы не лились из глаз. Столько горя она вынесла на своем веку, что выплакала все слезы до последней капли. Наконец она подняла поникшую голову, обвела взглядом присутствующих и простонала:

— Умерли, умерли все, даже он, мой мститель!

— Розенбергу не уйти от мести, помяните мое слово, — успокоил ее Симон Нейфер. — Его собственные крестьяне только и ждут, чтоб отплатить за живодерство.

Старуха отвечала горьким смехом:

— Надо было начать с его кровопийцы — отца. Но делать нечего. Всех их надо уничтожить — и дворян и попов. Так угодно богу, и он послал меня свершить его волю. Земля разверзнется под ними, и их пожрет геенна огненная, как пожрала Корея[83].

Ее тощая фигура выпрямилась во весь рост, костлявый кулак угрожающе поднялся над головой, глаза загорелись мрачным огнем. Глядя на нее, мужчины содрогнулись.

Глава вторая

Под влиянием растущего возбуждения среди горожан после выступления Карлштадта на кладбище магистрат не решился привести в исполнение епископский интердикт, и командор Христиан и доктор Дейчлин продолжали беспрепятственно проповедовать в городе. Тем решительней отказались Эразм фон Муслор и Конрад Эбергард внять требованиям прекрасной Габриэлы, и жалоба на Цейзольфа фон Розенберга, составленная городским писцом Томасом Цвейфелем, была отправлена в имперский верховный суд. Встревоженная Габриэла решила повидаться с матерью Лампертой. Может быть, от монахини она узнает, как принял эту весть ее племянник, и через нее сумеет повлиять на Бешеного Цейзольфа.

В воскресенье на третьей неделе поста она отправились в монастырь. В городе был рыночный день. Проходя через рынок, где крестьянки продавали привезенную из деревень снедь, она слышала немало громких и далеко не лестных восклицаний по адресу «гордой франтихи». Но она прошла мимо, не обращая на них никакого внимания, словно это к ней и не относилось. Да и в самом деле, как могли эти женщины, обычно такие смирные и даже подобострастные, посметь так невежливо, нет, просто нагло говорить о ней!

Мать Ламперта приняла бывшую питомицу в своей келье, если так можно было назвать светлую, веселенькую комнату в два окна, выходящих в сад. Элегантная, по тогдашним представлениям, мебель, разные рукоделия, вышивки, сувениры, полученные от ее воспитанниц, всякие безделушки в благочестивом вкусе на изящных полочках и, наконец, увитая венцом из искусственных белых роз голова Христа над скамеечкой для коленопреклонений, — все это очень мало напоминало монастырскую келью. Мать Ламперта вкушала отдохновение от трудов праведных, откинувшись в мягком кресле с высокой спинкой и вытянув ноги на расшитой подушке. При виде гостьи она сделала кисло-сладкую гримасу и небрежно-снисходительно сунула ей пухлую руку для поцелуя. Ее «милое дитя» явно впало в немилость. Правда, племянник был сам виноват в крушении ее планов добыть ему богатство Габриэлы, но красотка явилась кстати: будет на ком отвести душу.

Досада матери Ламперты усугублялась еще и тем, что теперь она была лишена неофициальных посещений племянника. Его грубый цинизм всегда был лакомым блюдом для подвизавшейся в благочестии матери игуменьи. С тех пор как магистрат замуровал калитку, выходившую на долину Таубера, юнкер Цейзольф лишился тайного доступа в монастырь. Преподобная мать игуменья дала почувствовать Габриэле свою досаду холодным тоном и брошенными вскользь намеками. Но еще сильнее, чем досада, говорило в ней любопытство. Ей не терпелось услышать от самой Габриэлы все подробности неудавшегося похищения. Юнкер Цейзольф ничего не написал ей об этом, а проникшие в монастырь сплетни не удовлетворяли мать Ламперту. Она требовала от Габриэлы все новых и новых подробностей и, слушая ее, наслаждалась. Нагнувшись совсем близко к лицу девушки, сидевшей напротив нее на низкой скамеечке, она смаковала рассказ не только слухом, но и глазами и губами. Ее белое, румяное лицо сияло от удовольствия. Похищение! Какое пикантное блюдо!