Читаем без скачивания Над Кабулом чужие звезды - Михаил Кожухов

Кончилось дело тем, что Дитер Людвиг остался в «полтиннике», как он объявил, «навсегда», получив разрешение Голованова снимать спецназ до самой ночи. Ну а я, передав гостя в надежные руки летчиков, поехал домой, с трудом удерживая руль после бессонной ночи. Света дома не было, ужин пришлось ограничить банкой холодных рыбных консервов.

Написать об этом в газету? Приметы перестройки, как ни крути! Так ведь из репортажа цензура вырежет все, кроме Дитера Людвига, а уж тем более спецназ, которого «нет в Афганистане». Гласность, конечно. Но в экспортном варианте. А он, как водится у нас, всегда получше отечественного.

P. S.

Полковник Александр Голованов погиб в феврале 1989 года, в последние дни войны. Получив приказ вернуться на Родину, он поднял в воздух свой полк и шел впереди него, прокладывая дорогу вертолетам сквозь штормовые ветра. В последний раз он вышел на связь с ведомым в районе перевала Саланг, и с той минуты и до самого последнего часа летчики искали машину командира в горах Гиндукуша. За мужество и героизм, проявленные при исполнении воинского долга, Александру Сергеевичу Голованову было присвоено звание Героя Советского Союза — посмертно.

Разыскать Дитера Людвига, на пленках которого остался погибший советский летчик, после войны мне так и не удалось.

Какое-то предчувствие с самого начала бередило душу: лететь в Джелалабад не было никакого желания.

— Едут почти все советские журналисты, аккредитованные в Кабуле. И еще десятка два западных корреспондентов: лично убедиться в победах афганской армии, — накануне убеждал меня по телефону генерал Серебров. — Я тебя очень прошу, Миша. Надо съездить.

Как тут откажешься?

В Джелалабад прилетели ночью, добирались на обшарпанных автобусах до гостиницы «Спингар», вполне пристойной по здешним меркам. Долго размещались, разбредались по комнатам.

Утром не спалось. Часов около семи спустился вниз, вышел на улицу, в безмятежное, теплое, щебечущее утро. В нескольких метрах от входа в гостиницу замерла новенькая, только что помытая «тойота», а рядом с ней, у самых дверей «Спингара», стоял столик. Сидящий за ним солдат-охранник сосредоточенно чистил свой автомат, раскладывая на куске белой ткани его металлические части. По аллейке возле гостиницы прогуливался японец из прилетевшей с нами телевизионной группы. Мы кивнули друг другу, встретились взглядами и, не произнеся ни единого слова, поняли, что одновременно подумали с ним об одном и том же. О «тойоте», стоявшей перед входом. И о «Калашникове», который чистил афганец. Будто кто-то нарочно подстроил нашу безмолвную советско-японскую встречу безмятежным афганским утром и поместил в кадр для съемки два этих символа вместо государственных флажков. Мой — автомат. Его — «тойота»…

Странно было ехать по джелалабадским улицам. Все так же и тем же торговали дуканы, все так же торопились в школу девочки в черных платьях и белых шелковых платках. И тот же регулировщик стоял на круглой площади в центре города, что и год назад. Можно было подумать, что так здесь было всегда, что никакой войны не было и в помине. Что не отсюда девять лет подряд отправляли в Союз цинковые гробы.

Но война была, и были гробы. И этот пуштунский мир не рухнул с тех пор, как отсюда ушла последняя советская колонна. И даже не дрогнул. Хуже того: даже не заметил перемен…

Километрах в двадцати пяти от города, неподалеку от Самархейля, где когда-то жили наши советники и даже сохранились надписи по-русски, нас пересадили из автобусов на бронегруппу: два афганских бэтээра и боевую разведывательно-дозорную машину, БРДМ.

Тут произошел эпизод, который, вспоминая потом, иначе как мистическим не назовешь.

С самого первого дня в Афганистане я всегда занимал на бэтээре одно и то же место, которое считал для себя «заговоренным»: слева, над люком водителя. Объяснения этому нет никакого, это место ничуть не лучше и не хуже любого другого. Но на войне у многих материалистов, вроде меня, есть свои приметы, которым, даже ни во что эдакое не веря, следуешь всегда. На всякий пожарный.

Так вот: тогда, под Джелалабадом, «мое» место на «броне» оказалось занятым. Старенькая «бээрдэмка» была облеплена прессой, как варенье осами, и пересаживать коллег из-за глупого моего суеверия было никак невозможно. Пришлось мне карабкаться наверх и найти себе место где-то позади башни, которую венчало прикрученное толстой веревкой запасное колесо. Как потом оказалось, это меня и спасло.

Вдоль трассы, ведущей к пакистанской границе, виднелись следы недавних боев: обугленный танк съехал на обочину, воронки минных разрывов чернели на дорожном полотне. Сама же дорога была все так же красива. Даже не дорога, а сплошной зеленый тоннель из диковинных деревьев, которые смыкали свои кроны над головой. Временами деревья редели, и в этих прорехах мелькали кишлаки, зелень полей, хребты близких гор. Время от времени у дороги попадались афганские посты. Солдат на одном из них кашеварил на костерке у разрушенного моста, оторопелым взглядом смотрел вслед бэтээрам с необычными пассажирами в ярких гражданских куртках.

— Это война? Ха-ха-ха, — заливался смехом сидевший рядом со мной Франсис Кремье, пожилой репортер из «Юманите».

Все произошло мгновенно, едва дорога вырвалась из зеленого тоннеля на открытую широкую долину, по которой оставалось километров десять до пропускного пункта Торкхам на пакистанской границе — цели нашей бессмысленной и безрассудной поездки.

Взрыв вздыбил каменистую землю у самой дороги. Потом другой, третий, гранитная крошка посыпалась на голову. Эти секунды отложились в памяти рваными, почти не связанными меж собой картинками. Афганец, который сидел на моем месте, над люком водителя, теперь лежал с перебитым горлом, из которого струей хлестала кровь. Кровь текла по виску тассовца Александра Снастина. Кровь на броне повсюду, на куртке японской журналистки, которая зашлась в истошном крике — не то от страха, не то от боли. Кровь на шее, на пиджаке у правдиста Олега Игнатьева, сидящего верхом на пулеметной башне.

Идущая следом за нами машина остановилась на мгновение, потом двинулась снова, я успел увидеть кровь на куртке корреспондента «Красной звезды» Александра Олийника, который втягивал в люк раненого Юрия Тыссовского, заведующего отделением ТАСС.

Обстрел продолжался еще несколько минут. Мины падали слева от нас, то ближе, то дальше от дороги. Ошалевший, оглохший от взрыва, но невредимый водитель-афганец гнал БРДМ, торопясь к спасительным горам, которые чернели вдалеке. Все вжались в перепачканную кровью броню обреченно и молча, слушая рев движков и вой ветра в ушах. Только правдист Олег Игнатьев, ветеран Великой Отечественной, пожилой уже человек, много повидавший на своем веку, так и не сменил позы, остался на башне. Даже ухитрился закурить на ветру и, промокая кровь носовым платком, невозмутимо прокомментировал:

— М-да… Меня, кажется, зацепило.

Страха почему-то не было. Было грустно и очень печально на душе оттого, что, быть может, умереть придется уже сейчас, в этом чертовом Нангархаре. Ни за что, по своей же глупости, и это несправедливо, потому что еще так долго можно было бы еще жить…

Как оказалось потом, больше всех досталось Юрию Тыссовскому. У него разворочено бедро, дырка такая, что туда вошел бы кулак. Он потерял много крови, потерял бы еще больше, не окажись у запасливого Олийника марли и бинтов. Перепало и щуплому, похожему на мальчишку индийцу Пратапу Чакраварти, который представлял агентство Франс Пресс: он ранен в голову, в ключицу и в руку. Мелкими осколками посекло еще шестерых, причем все они, за исключением Тыссовского, ехали на нашей БРДМ. Какие боги берегли меня?

На аэродроме ко мне быстрым шагом подошел генерал Серебров, тот самый, который уговаривал лететь в Джелалабад. Обнял, не сказал ни слова. Да и что тут скажешь?

Забытые исповеди

За несколько недель до вывода из Афганистана советских войск я увидел на столе начальника кабульского госпиталя полковника Андрея Люфинга стопку запылившихся школьных тетрадей. На их титульных листах были приклеены анкеты с крупной надписью: «Для медсестры». Вопросы были такими:

1. Фамилия, имя.

2. Почему поехали в Афганистан?

3. Кем работаете, сколько времени в РА?

4. Сколько вы сделали перевязок, отпустили процедур и прочее?

5. Что вы можете сказать о раненых, кто из них вам больше всего запомнился и почему?

6. Довольны ли вы условиями быта?

7. Ваше любимое занятие в свободное время?

8. Ваша почта (кто пишет вам, кому пишете вы)?

9. С кого вы брали пример, кому подражали?

10. Не жалеете, что прибыли в Афганистан?