Читаем без скачивания Дерево даёт плоды - Тадеуш Голуй

— Приехали проверять, а сами нарушаете предписания. Нельзя таскаться по вечерам в одиночку, инструкция для всех обязательна.

— Сейчас не время крутить романы, товарищ Лютак.

— Могли бы и сказать, мы бы покараулили.

Все это наговорил мобилизованный для проведения кампании Юрек Загайский, в солдатской шинели до пят и в прочем «казенном имуществе». Остальные тоже были возмущены. Ребята сидели, насупившись, в холодной комнате повятового комитета, на полу, уже застеленном тюфяками и одеялами. Дом напоминал крепость, на первом этаже временно расположилась охрана, в сенях лежали винтовки, которые завтра предстояло развезти по отделениям ОРМО, наверху шло заседание, и в нашу комнату долетали громкие слова: кампания, мобилизация, авангард, наступление, атака, разведка, борьба, фронт, дисциплина, охрана, приказ.

Я привез последние инструкции, с которыми следовало ознакомить комитет, поэтому отправился на собрание, однако пришлось подождать, пока не кончилось программное выступление. Я наблюдал за собравшимися, которые не сводили глаз с оратора, депутата от здешнего округа, молодого еще рабочего, рябоватого и громкоголосого. Слушали его внимательно, записывали в блокноты аргументы, словно не знали их по собственному опыту. «Ведь в Ц. когда‑то была сильна КПП, здесь проливалась кровь забастовщиков в 1928, 1934, 1935 и 1936–м годах, отсюда исходила помощь бастующим крестьянам», — вспомнил я полученную в комитете справку. Окинул взглядом зал. Молодых лиц не попадалось, любой из них прошел сквозь те испытания уже взрослым. Они сидели, дымя сигаретами и корябали что‑то в блокнотах. Когда меня представили, люди оживились и по залу пробежал шумок. Я вошел 6 тулупе, поскольку в здании было холодно, но теперь сбросил его и начал:

— Партия объявляет состояние боевой готовности. Как вам известно, за последнее время реакционное Подполье активизировалось, и есть сведения, что оно бросит все силы, чтобы нас терроризировать и изолировать от запуганного населения. По нашим данным, надо быть готовым к нападениям бандитов на избирательные участки и партийные комитеты, на членов партии и сочувствующих нам беспартийных, на посты милиции и УБ, к попыткам организовать забастовки и беспорядки. Оружие есть, и каждый нуждающийся в нем получит его. В округах мы организуем боевые пятерки для самообороны, которые, будут держать связь с воинской охраной и партийной тройкой. Чрезвычайно важно наладить взаимную связь. Выделите связных, найдите велосипеды, мотоциклы, лошадей. Надо разработать систему сигнализации. Не страха ради, а для пользы дела следует быть предусмотрительным. Кому из вас угрожает беда, кто чувствует себя в опасности — поднимите руки.

Никто не поднял, переглядывались, бормотали что-то, но рук не подымали.

— Нечего стесняться, товарищи. Такие люди обязаны ночевать вне дома, пусть вспомнят времена конспирации. Хватит с нас жертв. Лучше всего кочевать гуртом, назначая дежурных. В деревнях, где малочисленные ячейки, а по соседству бесчинствуют банды, члены партии освобождаются от явной политической деятельности.

— А как же праздники? — встрепенулся с виду крестьянин из первого ряда. — Ведь это же рождество, дорогой товарищ, а праздники надо справлять дома.

— Нет. На сей раз нет. Конечно, это касается лишь угрожаемых районов. Не пить, не ходить на гулянки. Все это держите в тайне.

— Нет у нас никаких банд, так к чему же все это представление? Народ трудный, но не бандюги.

— Как нет? — подхватил другой. — Есть банды. Только не в самом Ц., а на юге, где‑то около Дурова. Пусть товарищи из Дурова скажут.

Из Дурова был только один человек, учитель, хотя этот богатый поселок насчитывал тысячи три жителей, которые занимались изготовлением щеток, скупкой щетины и продажей готовых изделий, кстати, отменного качества.

Взвинченный, острый на язык, он взял слово и, оживленно жестикулируя, заговорил:

— У нас заправляет Польское стронництво людове, товарищи, и ксендз. Партийных нас семеро, к сожалению — сплошь представители той власти, которая долясна править, но не правит. Учитель я, меня зовут Адам Яновский, комендант поста, председатель кооператива…

— Говорите по существу, Яновский, — бросил реплику секретарь. — Мы знаем, какое у вас положение.

• — Не знаете. Пожалуйста, не перебивайте. Банда у нас обосновалась, может, об этом вы тоже знаете? Я‑то знаю, и ПСЛ знает, и ксендз знает, только вы не знаете.

— Нет доказательств.

— Никого в Дурове не убили? А кого убивать‑то, если все свои?

— А вы?

— Меня боятся.

Кое‑кто ехидно засмеялся, секретарь стучал по столу, попросил учителя не отклоняться от темы, но распетушившийся рыжеватый мужчина не уступал.

— Меня боятся. Тут нет ничего смешного, товарищи. Боятся всего несколько месяцев. Прежде не боялись, поэтому и оставляли в покое, ведь они убивают только тех, кого боятся. Теперь наверняка хотят отправить меня к праотцам, поскольку опасаются, что я перечеркну их планы. Еще недавно я был смиренным и тихим, но, когда увидел, что партия наконец берется за дело, перестал марать штаны со страха. Не верите, что у нас банда? Я докажу: вот увидите, что на меня устроят покушение. Они бы и раньше устроили, но имеется загвоздка. Ксендз проклинает с амвона разбойников, как он выражается, атаманов и убийц. Этого тоже боятся, а кто же даст приказ застрелить ксендза.

— Любопытно, — сказал я. — Дуров — пример для всей округи, как у вас проголосуют, так и в окрестных деревнях. Думаете, у вас что‑нибудь можно сделать?

— Можно. Бандитов вытащить из домов, потолковать с народом в открытую. Я так и делаю.

— Но вас, говорите, хотят пристукнуть?

— Ну и что из этого.

Я взял на заметку этот Дуров, и мы приступили к обсуждению партийного решения о мобилизации. В самом Ц. трудностей не было: рабочие обеспечивали охрану выборов, были ОРМО, воинская часть и УБ. Речь шла о селах в глубинке, но густонаселенных и влиятельных. Мне показали список агитаторов. С изумлением я прочел фамилию Катажины.

— Это моя бывшая жена, в партии — новичок, и вы ее посылаете агитировать? — спросил я секретаря. — Это легкомысленно.

— Не я посылаю. Коллектив фабрики выбрал, народ выдвинул, а она согласилась и работает — только держись!

Работает — только держись? Пожалуй, я плохо понял. Катажина? Секретарь, словно желая доставить мне удовольствие, хвалил ее сверх меры. По его словам, Катажина ездила на митинги, обходила дома своего убогого квартала, возле еврейского кладбища, даже в кинотеатре выступала перед молодежью и в старостве перед служащими.

— И вовсе не глупо то, что она говорит, — продолжал секретарь. — Говорит от чистого сердца, очень лично. И о вас постоянно упоминает, в пример ставит. Или покажет пальцем на первого попавшегося и спросит: «А что для вас было хуже всего до войны?» А тут для всех самым страшным была безработица, локауты, нищета в деревне и эмиграция во Францию, на шахты. Фабрика, впрочем, тоже была французской. А то спросит: «Что поделывают ваши дети?» Всегда, черт возьми, попадает точно в цель… А если придется круто, вас преподнесет. «Я расскажу вам об одном человеке, который…» И поехала, дескать, пережил кошмар, и мог бы после этого спокойно отдыхать, например, абажуры делать, почему именно абажуры — но это действует, уж больно занятно, — а он за работу взялся, чтобы старые порядки не вернулись. Что говорить, сами же ее рекомендовали.

Я потерял дар речи, не знал, как отвечать. «Катажина вернула себе девичью фамилию, — подумал почему‑то без всякой связи с услышанной историей. — Она ничего не говорила мне о своей деятельности».

На следующий день я выехал в глубинку и только по возвращении улучил минуту, чтобы зайти к Катажине, на этот раз меня «эскортировали» Юрек Загайский и один ормовец. Они сидели в сенях, пока мы разговаривали с Катажиной, следовательно, я не мог их обременять слишком долгим ожиданием. Сказал ей, что знаю все, повторил слова секретаря.

— Преувеличение, — сказала она, несколько развеселившись. — Он, как всегда, приукрашивает, а впрочем, мне непонятно твое удивление. Что бы ты делал на моем месте?

— Кася, все это очень мило, но ты не вправе вытаскивать на всеобщее обозрение мои личные дела и превращать их в пропагандистские аргументы. Я не давал тебе полномочий.

— Ты не принадлежишь себе, и твоя история не принадлежит только тебе. Если ты лично хочешь быть полезным, то и твоя история тоже полезна независимо от того, услышат ли ее из твоих уст или из чужих. И больше не придирайся, ладно? Собственно, получается так, словно ты недоволен моей работой, ибо она не вяжется с твоим представлением обо мне. Переменим тему: остаешься у нас на праздники?

— Нет, возвращаюсь. Приеду сразу же после праздников. Есть указание о мерах предосторожности, тебе скажут в комитете, не относись к этому слишком легко.