Читаем без скачивания Дорога в снегопад - Антон Уткин

Андрея Николаевича действительно не задели слова Алексея — во всяком случае, лицо его выражало не обиду, а какое-то неподдельное любопытство, как если бы ему пришлось созерцать некое диковинное животное.

— Вы поклонник советской власти? — поинтересовался он.

— Не в этом дело. Просто христианское общество равняется по слабому, а не по сильному.

— Ах, вот что… Христианское общество… — с неопределенной интонацией повторил за ним Андрей Николаевич, поднялся из своего кресла, подошел к окну и уставился во дворик, на неказистого таджика в оранжевом жилете, сметавшего в кучи нападавшую листву двух наклонно стоящих ясеней.

— Так вот, я, если позволите, продолжу свою мысль.

Андрей Николаевич все еще стоял спиной к Алексею и только едва заметно кивнул.

— Коль скоро вы не постеснялись ограничить других людей в доступе к средствам жизни, то и открытие свое не станете делать всеобщим достоянием. А это противоречит всем тем принципам, по которым до сего дня развивалась наука.

Андрей Николаевич по-прежнему стоял, глядя в окно, и только слушал.

— Вы искренне поверили в то, что этот мир принадлежит вам, — сказал Алексей, — но, уверяю вас, он по-прежнему принадлежит Господу Богу, это мир Божий.

— Может быть, все-таки кофе? — повернулся наконец Андрей Николаевич. Лицо его и впрямь сохраняло абсолютную невозмутимость. — С корицей?

— Простите, я пойду, — сказал Алексей.

— Ну что же, — сказал хозяин кабинета после небольшой задумчивости, — желаю вам успехов на поприще всеобщего благоденствия.

— Спасибо, — ответил Алексей, поднимаясь, — если говорите искренне.

— Почему нет? — Андрей Николаевич опять развел руки, на этот раз показывая неподдельное недоумение. — Просто, разрешите и вам заметить, вы неправильно все понимаете.

— Тогда позвольте мне остаться при своем заблуждении, — холодно сказал Алексей и пошел к двери.

Первым его побуждением по выходе от Андрея Николаевича было немедленно купить билет в Лондон, но чем дальше он отходил от злополучного особняка, тем порыв этот слабел и малодушие проходило. Алексей вышел на Суворовский, дошел до Дома журналистов и с облегчением плюхнулся на деревянную скамью у столика на открытой веранде. В эти дни бабье лето вернулось еще разок, как-будто что-то забыло в обреченном на осень городе, и столики с улицы еще не убирали.

— Водки, — сказал он официанту, даже не глянув на него. — Какая есть?

— «Путинка», «Журавли», «Зеленая марка»… — начал перечислять тот.

— Вот этой, — перебил его Алексей. — Грамм двести, пожалуйста.

Он отрешенно пил водку, запивал ее пивом, глядя в угол двора, где съежился памятник военным корреспондентам, погибшим на фронте Отечественной войны. Огромный кривой тополь, уцелевший после гибельного для бульваров урагана 1999-го, лениво, царственно шевелил листьями, как будто старик двигал скрюченными подагрой пальцами, и Алексей думал, что он, этот тополь, имеет право себе это позволить. Тополь видел и Наполеона, и ноябрьские бои юнкеров в семнадцатом, и аэростаты, и желтые стрелы прожекторов, чертившие в зимнем небе сорок первого…

И вот в этих почти неизменных декорациях развернулась какая-то совсем новая, очередная жизнь. Одно время ему действительно показалось, что позор заключительного десятилетия XX века худо-бедно преодолен, что страна, как утопленник, коснувшись ногами дна, начала медленно всплывать к свету из мрачных глубин. Он даже удивлялся, что поворот к лучшему случился так скоро. Но сейчас, после встречи с Андреем Николаевичем, он не то чтобы понял, — понимать-то он понимал, — а прямо-таки ощутил, что ничего не изменилось, а только видоизменилось. Зло приоделось, научилось болтать. Анархия, под которой в 90-е понимали демократию, обрела суверенитет и вицмундир. Придумали себе генеалогию. Пенсионерам раздали по грошику, а отняли по два. Алексей искренне чувствовал себя наивным простофилей.

Сообразив, что уже достаточно пьян, он расплатился, дошел до «Арбатской» и сел в поезд. На «Киевской» напротив него села девушка. Некрасивая, стеснительная, небогато одетая. Все ее бесхитростные желания, вложенные в нее природой, были написаны на лице ее столь ясно и беспомощно, что Алексей содрогнулся от сочувствия. «Милая, — подумал он с грустью. — Наплевать тебе на политическую систему и парламентскую демократию. Хочешь ты замуж, да ребенка родить, сыночка или доченьку. И чтоб не пил, не курил… Не пил. Достаточно, — ограничил себя Алексей. — Вот какая жизнь у тебя будет? Будешь работать, надеяться. Будешь обзванивать клиентов, предлагать скидки на междугородную связь. А тебя будут через раз на хер посылать. Обидно это, а? Будешь ловить взгляды в метро. А годы-то — фф-и-ить. Летят. Будешь плакать в подушку. Так и пройдет жизнь. А упыри тебе эти — пенсию четыре тысячи… Прости меня, что я ничего этого не могу тебе дать. Даже пенсии».

После «Филей» в окне мелькнул золотой купол церкви Покрова и поплыли старые казармы, в которых, сколько Алексей себя помнил, располагалось Суворовское училище. По субботам на станции «Фили» голубые вагоны в зависимости от времени года наполнялись черными кителями или шинелями суворовцев, ехавших в увольнительные, и почему-то от их присутствия было удивительно уютно. В 90-е годы суворовцев сослали куда-то в Кузьминки, а здания училища перешли к таможне, и одной живой краской в жизни Филевской линии метро стало меньше. Красные кирпичные корпуса были теперь оштукатурены и выкрашены в канареечный цвет, а на месте спортивного городка с брусьями, горками и турниками стояли недешевые автомобили. «Поганые торгаши, мироеды, — пьяно грозился Алексей. — Вы ответите за суворовцев!»

Девушка вышла на «Кунцевской», и Алексей почувствовал облегчение. Поезд нырнул в тоннель, Алексей поднялся и подошел к дверям, глядя на свое отражение в их верхней стеклянной части. Чуть меняя положение головы, можно было видеть себя то с неестественно огромным лбом, то, наоборот, с какими-то неандертальскими челюстями.

Около входа в метро пожилые женщины продавали цветы. Цветы стояли в жестяных ведрах, и над ними висел густой аромат дачной жизни. Он купил матери букет белых хризантем. «Не пей вина, Гертруда», — весело подумал он, заходя в магазин с названием «Удачный», а потом, обремененный бутылками, медленно бредя к дому по золотистой листве, напевал со злобной радостью песенку из какого-то в незапамятные времена виденного фильма: «А парень им на это очень просто отвечал: я с Дальнего Востока, я с города Су-чан».

— Кто нас ест, Алексей? — скорбно, строго спросил его Антон, открывая входную дверь.

— В смысле? — не понял Алексей.

— В том смысле, что кто нами питается? — уточнил Антон, принимая из рук своего друга набитый пивными бутылками пакет.

— Не понимаю.

— Ну, сейчас объясню. Мир состоит из бесконечных пищевых цепочек. Коровы едят траву, мы едим коров. А нас кто ест?

— Черви нас едят земляные, — усмехнулся Алексей.

— Нет, черви плоть нашу мертвую едят, это не то. Кто-то, кто стоит над нами в иерархии мира, питается нашим духом. Нас разводят, как кроликов. Кого-то пораньше забирают, кого-то еще оставляют — дозревать. Вот как яблоки — есть же сорта ранние, а есть зимние. Консервы там из нас делают. Варенье варят.

Алексей порассказал Антону о своем сегодняшнем знакомстве, а те чувства, которое оно у него вызвало, весьма красноречиво проступали на его лице и в его речах. Алексею было совсем не до метафизики, но в Антона мысль о человеческих консервах зашла глубоко. То и дело он подозрительно оглядывал пространство своей собственной кухни и бормотал:

— Не-ет, нас кто-то ест, кто-то нас кушает. Протестанты в какого Бога верят? В сурового и несправедливого. Католики — в бессильного, но по ним страждущего. Мы? Мы — в нас милующего.

Антон еще раз измерил свою крохотную кухню привычными пятью шагами.

— А если все это чушь, и Бог наш — не наш? Потому что он равнодушный. Мы вот тоже телят гладим, умиляемся, коровка-буренка, птенчик желтенький, а сами на бойню и ведем.

От этих слов Антона Алексею стало не то чтобы страшно, а как-то неприятно. Андрей Николаевич казался ему божком хитрым, безжалостным и равнодушным, и отдавать мир в безраздельную власть этого демона-дэва сегодня ему совершенно не хотелось. На счастье, стал звонить допотопный Антонов телефон. Оказалось, Настя опять забыла в музыкальной школе мобильную трубку, по этому поводу уже велись с ее матерью долгие переговоры, смысл которых сводился к клятвам на этот раз не спустить дочери и наказать на все сто. Алексей, собственно, уже был прилично пьян, поэтому смутно уловил связь между утерей телефона и философским прозрением Антона.

— Вот у нас тут все про это объединение церквей, — начал Алексей, как сначала показалось Антону, ни к селу ни к городу. — А я тут был в Уругвае на конференции, таких людей там видел, м-м, это настоящие русские люди, первой волны. Так вот они мне сказали: мы тут против этого объединения. Почему, спрашиваю. Потому что, говорят, Россия на путь своего исторического развития не встала. А то, что сейчас здесь творится, не более чем пыль в глаза. Национального государства в привычном смысле слова у нас нет, а как написал финансист один американский в «Financial Times», фамилию не помню, есть собственность ряда лиц. И оттуда прекрасно это видят. А эти уроды… смешно… Им кажется — вот дадим денег, а завтра нам таблетки от бессмертия принесут. На любой вкус и цвет. Вот эта розовенькая — на двадцать лет, зелененькая — на тридцать. Боже мой, а я не верил! Тарелку поставил новости смотреть! Вот слепота-то куриная! Антоний, это мраки! — горестно восклицал он. — Они не люди. Кто они? Они уже все захватили. Мы-то с тобой живем, просто пока им не нужны. То есть ты понимаешь, какое дело — они нам жить позволяют.