Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

Следователь. По какому адресу проживал ювелир?

Арестованный. Я не знаю. У него была мастерская на Пяркунас, если я не ошибаюсь. Все говорили по-старому, Анкеплац. На вывеске было написано «Давидас Конас».

Следователь. И когда это произошло?

Арестованный. Это было…

«Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли». Позиция антипатриотическая, антиисторическая и антиинструментальная: гудошники – виолончелисты, а гусляры – арфисты. Настолько отличается от Руси и Литва, она же Польша.

От Луёвых топей да на Захарьево, да на Хлопино, перешли через Чеканский ручей – и сразу БССР, одна из одиннадцати сестер. Нет только обещанной корчмы на литовской границе – «корцмы» по-местному – где бы беглый монах распевал: «Как во городе было во Казани».

Светало рано. В предутренней сырости лежала страна, не связанная, по мысли ее властителей, божественным законом. «Мама, роди меня обратно!..» Как если б это было услышано и мало-помалу осуществлялась та метаморфоза, которою полны младенческие сны человечества («Худеет тело Эсака, ноги его стали сухими и тонкими, вытянулась его шея, он обратился в нырка»[40]).

Вдали несколько дворов, журавль и синица поменялись смыслами: он при колодце, она тихо за морем живет. Собака что-то пролаяла по-белорусски, подул ветерок. Кто-то там ворочается с боку на бок. Не за горами первые встречи на советской земле – от желания целовать которую Николай Иванович был далек. Он ступил на нее не как блудный сын, да и на тучных тельцов рассчитывать не приходится. Возвращаются либо в слезах, либо с топором за пазухой и перекошенным от ненависти лицом. Николай Иванович – ни то ни другое. Он желал ее творчески возделать, а коли нет, тем хуже для этой земли, никому не дано пережить своего Демиурга. Отсюда творческое волнение при виде почти бесцветных всходов, при виде жилья, испуганно отпрянувшего вглубь, как страдающий головокружениями пятится от обрыва. Глубоко дыша и вглядываясь в эту спасительную для них глубь, Николай Иванович провидел в ней свою погибель. Он повторит судьбу Самозванца. «Дети на этом дворе, ходят ли они в школу, или с родителями в поле, – они на краю пропасти».

Думал, придется переодеться, но Ходкевич сказал:

– Только переобуться. Портянки есть?

«Прав: колея меняется. Не забудь, это еще лимб. Здесь еще живут “туда-сюда ходкевичи”. Настоящее – там, за тысячи верст отсюда. Вот где отрезанная и заспиртованная голова России…»

Ходкевич пересчитал злотые («остальное, когда перейдем»), а Николай Иванович достал свои безрадостные пролетарские червонцы с Лениным в иллюминаторе.

– Как идти, поняли? Захарьево. Там найдете землемера Родзинского.

Пришлось продираться через кусты, через репейник, после чего еще долго отряхивал и себя, и котомку, выдававшую в нем городского, «з мясту». Полесские так не носят: они – палку через плечо и узел на конце.

Репейник упрямо цеплялся за ткань. «До застежки “молния” додумались, а до застежки “чертополох” нет, – подумал он. – Не надо было бы после каждого спектакля зашивать на груди рубаху».

Стряхнул наконец всё и зашагал по бездорожью, мощенному его собственными каменными стельками. Вышел на дорогу, убитую с краев ободьями и зеленевшую посередине. Заслышав позади грохот, посторонился, пропуская телегу, груженую сеном.

– Цой, у Захарьево идзэшь?

– Нет, на станцию.

– Сорок верст будзе, – сказал полещук.

– Отвезешь, брат, не обижу.

– Нэ-э, нэ могу.

«Кураж? Или цену набивает?» Николай Иванович не стал выказывать подозрительную щедрость.

На станцию, куда еще? Не в Захарьево же. «Цепочка родилась из застежки. Исторически застежки делятся на завязки и жесткокрепящиеся. Завязки подразделяются на простые и со шнуровкой. Жесткокрепящиеся подразделяются на проникающие и зажимные. К проникающим относятся иголки, булавки, заколки, броши (он подумал: ременные пряжки тоже… тогда и замки). К зажимным относятся кнопки, “молнии”, крючки. Есть смешанный пуговично-петельный вид, представляющий собою компромисс жесткого с мягким…»

Как найдут заграничную пуговку да как пустят собак по следу… а след возьми да и оборвись у Чеканского ручья.

«Такова история застежки. Ее будущее за магнитом и искусственным чертополохом. Звенья в цепи, если смотреть на них глазами застежки, это крючки. Цепь – это череда крючков. Достаточно повредить одно звено – всей птичке конец. Нарушителю границы лучше всякий раз пришивать новую пуговицу. Прощай, пан Ходкевич».

Николай Иванович привык отдаваться своим мыслям лежа, но когда они – твои конвоиры, приходится делать это на ходу.

Метрах в трехстах, у развилки, телега с сеном его дожидалась.

– Ну, цой? Взлазь, колы нэпугий. У сени не заховаишься, да тыльки кому ты трэбый? – и полещук развил свою мысль, когда тронулись. – Мы уси пацпорта маим, ту граница естэ. Колхозники тыльки у Корцмидовском районе маются, идэ кордон. А мы вильны. А на станцыю цой? На оглодну писцу захцэл?

– Почему? – коротко спросил Николай Иванович. Между деревенскими и городскими, притом, что последние этого не замечают, даже не классовая борьба, а «война полов».

– А то у поиздь ваших пусцають, – мужчина развеселился. – Прошем у вагон, пане лышенцу. Ты хоть з мясту, да Мыколки моего двурокиго нэ востряй.

Николай Иванович делал вид, что изумляется его проницательности. Это простейший способ расположить к себе собеседника – это льстит и развязывает язык.

– Я зпряху-то мнял, ты у Польску хцэшь. Мы цой, тамо-семо ходзим. А ты опако. Якозь ты сюды заброзднил? Лышенцив сцылають подале, за Москву. Цой з поезду збег?

Проницательность полещука не знала границ. Везет же на «ходкевичей», не знающих границ! Николай Иванович лишь изумленно поцокивал.

Выходит, не так страшен большевицкий черт. Массовые репрессии не так уж страшны именно ввиду своей массовости. Легче затеряться. Не ищут же конкретно тебя. Паспортизация отделит репей от курей. А пока население неоприходовано, всё на глазок, через домоуправление (дворники от века были оком государевым). Это буржуйский элемент геройствует: «Еще дед мой родился в Сивцевом Вражке – не побегу». Доблесть как инертность, верней, инертность как доблесть. Или как жадность до сантиментов. Изюминка в заплесневевшем хлебе – не выброшу. А Николай Иванович выбросит, не задумываясь. И выбрасывал. Не становиться же в строй, когда расстреливают каждого десятого[41]. Не плыть же в косяке, когда ловят кого ни попадя.

Нельзя ловить шпионов напоказ (как нельзя думать напоказ: либо ты думаешь, либо изображаешь, что думаешь). Либо ты показываешь, что ты их ловишь, либо ты их ловишь, но ничего никому не показываешь – а бестселлеры предоставь писать другим. Выбор, сделанный советской властью, обличал ее графоманскую природу и одновременно ее ребяческий характер. Но только на первый взгляд. Рядятся в подростков и пускают пыль в глаза – как прикидываются Иванушкой-дурачком: в силу экзистенциальной необходимости. Оборотень любой ценой должен скрыть, что он – оборотень. И прежде всего от тех, кто непосредственно его окружает, от своих. Поэтому все, что могло колоть, рубить, резать, в СССР обращено остриями внутрь, туда, где сосредоточены основные силы противника. Чужому просочиться, к примеру, в Минск проще, чем своему. По той же причине всегда проще получить липовую справку, чем настоящую. Тем более в домоуправлении. Мы схематизируем, но по сути так. Николай Иванович – чужой пророк в своем отечестве. Из польского Пинска в Минск было попасть легче, чем из окруженного кордонами ОГПУ Корчмидова.

Мы ненароком «попали» в Минск – что, как вы понимаете, не входило в наши планы, но это буквально на пару дней, так что помянем его лишь парой строк. Ну, что можно сказать про Минск – по-тогдашнему Менск. Город одной улицы, расчлененной по топонимическому признаку (почти как Детройт). Вначале идешь по Захарьевской, потом оказывается, что это rue de la Ville neuve – на ее пересечении с Губернаторской прежде даже была кондитерская, славившаяся своими «наполеонами»[42] – потом снова Захарьевская, идешь, идешь, долго идешь, глядишь, ни с того ни с сего ты на Адама Мицкевича, не успел оглянуться, ты уже на Советской, небольшой ее отрезок именуется Гауптштрассе (Минск побратим Вольфсбурга, родины VW – братание на почве автомобилестроения), дальше это улица 25 Марта, а в самом полноводном своем течении она называется проспектом Сталина, который, сужаясь, становится Ленинской улицей, после чего какое-то время ты идешь по проспекту Франциска Скорины – и вот ты уже на проспекте Независимости.

Коль скоро это все одна и та же улица, заблудиться в Минске трудно, но понять, где ты находишься, еще трудней. Любой и каждый покажет тебе электротеатр «Интэрнациянал», но ни одна душа не сумеет ответить, на какой это улице. По логике вещей – на 25 Марта, раз это «дзэнь працаря культуры». В «Интэрнациянале» не только крутят кино, там еще выступают артисты. Николай Иванович увидел большую афишу Мэри Стржельской.